Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М., Новая наука политики, 2002. с.147 – 162.

МОДЕЛЬ

Лучше всего прямо приступить с описания самой модели. В ее основу положены весьма обобщенные представления о двух различных типах общества. Рассматривая различия между ними, мы сосредоточимся главным образом на том, какую роль в них играют структура и культура.

Агро-письменное общество

Есть несколько признаков, отличающих общество данного типа. Прежде всего, это общество, основанное на сельском хозяйстве (включая скотоводство), то есть на производстве и хранении продуктов питания. Для такого общества характерна довольно стабильная технология: хотя время от времени здесь возникают нововведения и усовершенствования, они не являются частью постоянной изыскательской или изобретательской деятельности. Этому обществу совершенно чужда идея (пустившая такие глубокие корни у нас), что природа является познаваемой системой, успешное изучение которой позволяет создавать новые мощные технологии. Мировоззрение на котором зиждется это общество, не предполагает (в отличие от нашего) интенсивного познания и освоения природы, результатом которого является неуклонное улучшение условий человеческого существования. Оно предполагает, скорее, устойчивое сотрудничество между природой и обществом, в ходе которого природа не только доставляет обществу скромное, хотя и постоянное продовольствие, но одновременно как бы санкционирует, оправдывает общественное устройство и служит его отражением.

Наличие стабильной, раз навсегда заданной технологии имеет множество последствий. Недостаток гибкости производства продуктов питания и сравнительно невысокий «потолок» его продуктивности приводят к тому, что ценности в таком обществе в основном связаны с иерархией и принуждением. Для члена этого общества имеет значение прежде всего позиция, которую он занимает в соответствующей «табели о рангах», но не продуктивность и не эффективность его производственной деятельности. Путь повышения продуктивности не лучший для него способ (или даже вообще не способ) повышения своего статуса. Характерной для такого общества ценностью является «знатность», соединяющая высокий статус с успехами на военном поприще.

Такая ориентация является логическим следствием ситуации, которая складывается в обществе, имеющем устойчивый потенциал продуктивности: индивид или группа не получают ничего, повышая эффективность своего труда, но они получают практически все, если завоевывают благоприятную позицию в обществе. Повышение продуктивности может быть выгодной лишь для власть имущих, находящихся в привилегированном положении, но не для тех, кто добился этого повышения. В то же время индивид который успешно стремился к высокому положению и попал в число власть имущих, получает всевозможные выгоды, оправдывающие его усилия. Поэтому он должен стремиться только к власти и положению, не расходуя сил на повышение производительности труда.

Данная тенденция значительно усиливается благодаря еще одной особенности такого общества, - которая также вытекает из стабильности технологии, - ситуации, описанной Мальтусом . Дело в том, что возможности увеличения производства продуктов питания ограничены, а возможности роста населения - нет. В обществе данного типа обычно ценится плодовитость , по крайней мере, наличие потомства мужского пола, необходимого для роста трудового и оборонного потенциала. Вместе с тем поощрение плодовитости должно, хотя бы время от времени, доводить население до той критической численности, за которой общество уже не может всех прокормить. Это, в свою очередь, способствует укреплению иерархической, военизированной структуры : когда наступает голод, он не настигает всех в равной степени и одновременно. Люди голодают в соответствии со своим статусом, и стоящие ниже на иерархической лестнице оказываются в худшем положении. Механизмом, который это обеспечивает, служит социальный контроль, ограничивающий доступ к охраняемым запасам продовольствия. В Северной Африке центральное правительство до сих пор часто обозначают термином «макзен», происходящим от того же корня, что и магазин, склад. Действительно, правительство прежде всего контролирует склады и является держателем продовольственных запасов. Механизмы, с помощью которых такое общество поддерживает свое существование, могут быть представлены следующей схемой:

Под действие всех этих факторов в аграрно-письменном обществе возникает сложная, но довольно стабильная статусная организация. Самым важным для члена такого общества становится обладание статусом и соответствующими правами и привилегиями. Человек здесь - это его положение, ранг. (Совершенно не так будет в обществе, которое придет ему на смену, где человек - это прежде всего его культура и (или) банковский счет, а ранг является чем-то эфемерным.)

Как же поддерживается баланс в этой исторически более ранней системе? Вообще есть две возможности поддерживать порядок в обществе: принуждение и согласие. Остановить тех, кто преследуя свои цели, покушается на статусную систему, можно угрозами, приводимыми иногда в исполнение, а можно и с помощью внутренних ограничений, то есть системы идей и убеждений, которые человек усваивает и которые затем направляют его поведение по определенному руслу. В действительности функционировали, конечно, оба механизма, ибо они не изолированы друг от друга, а работают во взаимодействии и так переплетены, что бывает невозможно вычленить вклад какого-то одного из них и поддержание социального порядка.

И все же, какой из этих факторов считать более важным? Это чрезвычайно трудный вопрос. По крайней мере, мы не можем ожидать, что в любых обстоятельствах ответ на него будет одним и тем же. Марксистская точка зрения заключается, по-видимому, в том, что общественное устройство обусловлено не принуждением и не согласием (обе точки зрения марксист заклеймит как «идеалистические»), но способом производства. Неясно, однако, что может означать такая прямая зависимость общественного устройства от способа производства, не опосредованная ни принуждением, ни идеями. Орудия труда и технологии не могут сами по себе заставить человека принять определенный способ распределения: для этого нужно либо принуждениe, либо согласие, либо какой-то сплав того и другого. Каким же образом способ производства порождает свой собственный способ принуждения? Трудно удержаться от подозрения, что привлекательность и живучесть марксизма в какой-то мере обусловлена непроясненностью в нем этого вопроса.

Действующая в обществе система идеологии обеспечивает стабильность системы не только тем, что убеждает членов общества в законности этой системы. Роль ее и сложнее, и шире. Она, в частности, делает возможным само принуждение, ибо без нее неорганизованная кучка власть имущих не смогла бы действовать эффективно.

В обществе данного типа существует не только более или менее стабильная сельскохозяйственная основа, но также и письменность . Она позволяет фиксировать и воспроизводить различные данные, идеи, сведения, формулы и т.д. Нельзя сказать, что в дописьменном обществе начисто отсутствуют способы фиксации утверждений и смыслов: важные формулы могут передаваться и в устной традиции, и ритуальным путем. Однако появление письменности резко расширяет возможности сохранения и передачи идей , утверждений, информации, принципов.

Грамотность усугубляет свойственную этому обществу статусную дифференциацию. Она является результатом упорного и довольно длительного посвящения, называемого «образованием». Аграрное общество не обладает ни ресурсами, ни мотивами, необходимыми для того, чтобы грамотность распространялась широко, не говоря уже о том, чтобы она стала всеобщей. Общество распадается на тех, кто умеет читать и писать, и на тех, кто этого не умеет. Грамотность становится знаком, определяющим положение в обществе, и таинством, дающим пропуск в узкий круг посвященных. Роль грамотности как атрибута статусных различий становится еще более ярко выраженной, если на письме используется мертвый или какой-нибудь специальный язык: письменные сообщения отличаются тогда от устных не только тем, что они написаны. Благоговение перед письменами - это прежде всего благоговение перед их таинственностью . Культ ясности проявляется в истории человечества значительно позднее, знаменую собой следующую революцию, хотя так никогда и не становится абсолютным.

Рядовые члены общества данного типа осваивают культуру, набирая свой запас символов и идей «в движении», так сказать, по ходу жизни. Процесс этот является частью взаимодействия, происходящего изо дня в день между родственниками, соседями, мастерами и подмастерьями. Живая культура – не закодированная, не «замороженная» в письменах, не заданная никаким набором жестких формальных правил, - передается, тем самым, непосредственно, просто как часть «образа жизни». Но такие навыки, как владение грамотой, передаются иначе. Они осваиваются в процессе длительного специального обучения, прививаются не в ходе обычной жизнедеятельности и не обычными людьми, а профессионалами, способными воспроизводить и демонстрировать некие высшие нормы.

Есть глубокое различие между культурой, передаваемой в повседневной жизни, «в движении», неформально, и культурой, которой занимаются профессионалы, не занятые кроме этого ничем другим, выполняющие четко очерченные обязанности, детально зафиксированные в нормативных текстах, манипулировать которыми индивид практически не может. В первом случае культура неизбежно отличается гибкостью, изменчивостью, региональным разнообразием, иногда - просто чрезвычайно податливостью. Во втором она может оказаться жесткой, устойчивой, подчиненной общим стандартам, обеспечивающим ее единство на большой территории. При этом она может опираться на обширный корпус текстов и разъяснений и включать в себя теории, обосновывающие ее ценностные установки. В частности, в ее доктрину может входить теория происхождения фундаментальной истины - «Откровение», - подтверждающая остальные теории. Таким образом, теория откровения является частью веры, а сама вера утверждается откровением.

Характерной чертой общества данного типа является напряжение между высокой культурой, передаваемой в процессе формального образования, зафиксированной в текстах и постулирующей некие социально трансцендентные нормы, и, с другой стороны, одной или несколькими низкими культурами, которые не заданы в отчужденной письменной форме, существуют лишь в самом течении жизни и, следовательно, не могут подняться выше нее, здесь и теперь происходящей. Иначе говоря, в таком обществе имеется разрыв, а иногда и конфликт между культурой высокой и низкой, который может проявляться по-разному: с одной стороны, высокая культура может стремиться навязывать свои нормы низкой, с другой - носители низкой культуры могут стремиться по возможности усвоить нормы высокой, чтобы упрочить свое положение. Первое типично для ислама, второе - для индуизма. Однако такого рода усилия редко бывают успешными. В конечном счете между носителями высокой и низкой культуры возникает заметный разрыв, а часто и пропасть взаимонепонимания. Разрыв этот функционален. Человек вряд ли будет стремиться к состоянию, которого он не в силах понять, или противостоять доктрине, которая, как он знает, выше его разумения. Культурные различия определяют общественные позиции, регулируют доступ к ним и не позволяют индивидам их покидать. Но границ общества в целом они не определяют. Лишь при переходе от аграрного общества к индустриальному культура перестает быть средством, которое задает позиции в обществе и привязывает к ним индивидов. Вместо этого она очерчивает масштабную и внутренне подвижную социальную целостность, при которой индивиды могут свободно перемещаться, как того требуют задачи производства.

Принимая такую модель старых аграрных обществ, можно задать вопрос: какими должны быть здесь взаимоотношения между культурой, с одной стороны, и политической легитимностью и границами государств - с другой? Ответ однозначен: между этими двумя сферами не будет почти никакой связи. […]

Такая чрезвычайная семантическая чувствительность к статусным и существенным нюансам позволяет преодолевать неопределенность и избегать трений. Не должно быть статусных различий, не выявленных наглядно, и, с другой стороны, всякий наглядный знак должен иметь оправдание в социальном положении индивида. Когда в стратификации общества возникают какие-то резкие изменения, культура тут же дает знать об этом, демонстрируя не менее драматические перемены в одежде, речи, поведении, образа жизни. Речь крестьян при этом всегда отличается от речи дворян, буржуа или чиновников. Известно, например, что в России XIX века отличительным признаком представителей высшего света была манера объясняться по-французски. Или другой пример: к моменту объединения Италии в 1861 г. лишь два с половиной процента населения страны говорили на «правильном» итальянском.

Аграрное общество порождает различные сословия, касты, гильдии и иные статусные разграничения, требующие дифференцированного культурного оформления. Культурная однородность такому обществу совершенно неведома. Больше того, попытки унифицировать стандарты культуры рассматриваются как преступные, порой в самом прямом, уголовном смысле, кто вступает в культурное соревнование с группой, к которой не принадлежит нарушает общественный протокол, покушается на систему распределения власти. Такая дерзость не может остаться безнаказанной. И если наказание является лишь неформальным, виновный может считать, что ему повезло.

В дополнение к функциональной, иерархической дифференциации здесь существует еще дифференциация, так сказать, горизонтальная. Члены такого общества не только стремятся сформировать стиль жизни, который отличает их друг от друга и удерживает от покушения на тех, кто стоит выше по социальной лестнице. Для сельскохозяйственных сообществ характерна также тенденция культивировать особенности, отличающие их от соседних в географическом смысле сообществ, имеющих такой же статус. Так, в неграмотной крестьянской среде диалекты варьируют от деревни к деревне. Замкнутый образ жизни благоприятствует развитию культурных и лингвистических отклонений, и разнообразие возникает даже там, где вначале оно отсутствовало.

Правители в таком обществе не заинтересованы в том, чтобы оно становилось культурно однородным. Напротив, разнообразие им выгодно. Культурные различия удерживают людей в их социальных и географических нишах, препятствуют появлению опасных и влиятельных течений и групп, имеющих последователей. Политический принцип «разделяй и властвуй» гораздо легче применять там, где население уже разделено культурными барьерами. Правителей волнуют налоги, десятины, рента, повинности, но не души и не культура подданных. В результате в аграрном обществе культура разъединяет, а не объединяет людей.

Подводя итог, можно сказать, что в обществе данного типа единство культуры не может служить основой формирования политических единиц. В такой ситуации термин «нация», если он вообще используется, обозначает скорее размытое составное целое, включающее главным образом представителей так называемого свободного дворянства, живущего на определенной территории и готового участвовать в политической жизни, нежели всю совокупность носителей культуры. Например, польская «нация» состояла в свое время из представителей шляхты Речи Посполитой, но включала также лиц, говоривших на украинском языке. (С.Р. – Не упоминается язык белорусский.) Иначе говоря, понятие «нация» объединяло граждан не по культурному, а по политическому основанию.

Как правило, в таком обществе политические единицы оказываются либо более узкими, либо более широкими, чем единицы культурные. Родовые общины или города-государства редко охватывают всех носителей какой-то культуры: ареал ее распространения оказывается обычно шире. С другой стороны, границы империи, как правило, определяются военным могуществом или географическими условиями, но отнюдь не границами распространении, культуры.[…] Итак, люди, живущие в аграрно-письменном обществе, занимают в различные позиции и включены в многообразные вертикальные и горизонтальные отношения, среди которых найдутся, вероятно, и такие, которые отдаленно напоминают то, что впоследствии будет названо «национальностью»; но в основном это отношения совершенно иного рода. Здесь существует разнообразие культур и существуют сложные политические единицы и союзы, однако между двумя этими сферами нет ярко выраженной зависимости. Политические иерархии и культурные поля отнюдь не соотнесены между собой с помощью такого образования, как «национальность».

ГЕ́ЛЛНЕР Эрнест (Гельнер, Ernest André Gellner ; 1925, Париж, - 1995, Прага), британский философ и социальный антрополог. Детство Геллнер провел в Праге. В 1939 г. семья Геллнера бежала в Лондон. В 1944 г. он вступил в Чехословацкую танковую бригаду в составе британской армии и участвовал в боях за освобождение Северной Франции. Геллнер изучал философию (в том числе философию языка) и антропологию в Оксфордском университете (окончил в 1949 г.), затем учился, а с середины 1950-х гг. преподавал в Лондонской школе экономики (с 1962 г. - ординарный профессор). Принял участие в экспедиции в горы Атлас , где изучал традиционную культуру берберов. Эта экспедиция, проведенная Лондонской школой экономики в 1950-е гг., была единственным опытом полевых исследований Геллнера.

В 1983–93 гг. Геллнер - профессор Кембриджского университета, с 1984 г. - заведующий кафедрой социальной антропологии. В 1993–95 гг. возглавлял в Праге Центр по изучению национализма в Центрально-Европейском университете, основанном при поддержке Дж. Сороса (родился в 1930 г.). В 1990 г. Геллнер организовал в Великобритании Ассоциацию этнических исследований и изучения национализма, был ее первым председателем, издавал журнал «Нации и национализм» и провел ряд конференций на темы «Религия и национализм», «Национализм и демократия» и т. п.

Геллнер - автор более десяти книг, среди которых обобщающие труды, оказавшие значительное влияние на развитие философии и антропологии во второй половине 20 в. Его первая книга «Слова и вещи» (1959; русский перевод, 1962), полемически заостренная против теорий Л. Витгенштейна и его последователей в Оксфордском университете, создала Геллнеру скандальную славу ниспровергателя авторитетов, дающего меткие определения идеям и понятиям. Впоследствии он неоднократно подтверждал эту репутацию, коренным образом пересмотрев сложившиеся понятия нации и национализма.

Материал, собранный в Марокко, лег в основу книги «Святые в горах Атлас» (1969) и стимулировал интерес Геллнера к проблемам мусульманского мира (книга «Мусульманское общество», 1981; «Исламские дилеммы: реформаторы, националисты и индустриализация», 1985, и многие статьи). В своих теоретических трудах Геллнер привел характеристики аграрных обществ, основанные главным образом на опыте изучения мусульманских стран (его подход к материалу скорее исторический, чем антропологический).

По утверждению самого Геллнера, на его идеи и методы существенное влияние оказали Б. Малиновский в социальной антропологии (см. Этнология . Евреи в этнологии) и К. Поппер в философии. В науке 20 в. ему остались совершенно чужды фрейдизм и марксизм (см. К. Маркс); более того, он приложил немало усилий в области концептуальной критики обоих. Его книга «Психоаналитическое движение» (1985) представляет собой историко-критический очерк фрейдизма, а атаки на основе положения марксизма рассыпаны по целому ряду его работ.

В книге «Нации и национализм» (1983) Геллнер критикует марксистскую теорию исторических формаций, основанную на определяющей роли экономики по отношению к социальной организации, и предлагает совершенно иную периодизацию истории, напоминающую скорее структуралистскую концепцию традиционных и современных обществ (см. К. Леви-Строс ; Этнология), лишает понятие нации какой-либо предметной, материальной основы (территории, хозяйства, языка, культуры) и определяет ее исключительно через сопричастность, солидарность, добровольную идентификацию и разделяемое противопоставление. Так же и национализм он считает не врожденным или усвоенным чувством, а прежде всего политическим принципом, который требует совпадения политических и национальных единиц.

В свете таких идей не удивительно пристальное внимание Геллнера к Советскому Союзу, к историческому опыту многонациональной Российской империи, а также к интерпретации переходных процессов при становлении новых национальных государств в советской науке. Некоторые из статей Геллнера в переводе на русский язык были опубликованы в СССР, например, «Национализм возвращается» (журнал «Новая и новейшая история», №5, 1989). Книгу «Государство и общество в советской научной мысли» (1988) Геллнер написал после годичного пребывания в Советском Союзе периода перестройки, когда непосредственно наблюдал обострение межнациональных конфликтов, их восприятие обществом и пути разрешения.

Философские взгляды на историю, общество и национализм (объект его постоянного интереса) Геллнер обобщенно изложил в трудах «Плуг, меч и книга: структура истории человечества» (1989), «Условия свободы» (1994) и «Национализм» (1999). Особый интерес представляет также его дискуссия о природе национализма с представителем противоположной позиции Э. Д. Смитом («Уорикские дебаты о национализме», 1995).

В трудах Геллнера встречаются лишь немногочисленные упоминания о евреях. Так, например, в книге «Встречи с национализмом» (1994) он иронически называет немецкого философа М. Хайдеггера «нацистом - любителем евреев» и приводит высказывание одного подлинного нациста, который усматривал у этого философа черты талмудической мысли и восхищение евреями и лицами еврейского происхождения.

Относительно Государства Израиль Геллнер высказывался дважды на страницах своего классического труда «Нации и национализм». Он приводит Израиль как пример сложнейшей культурной трансформации, в результате которой из разнородных компонентов и на основе древней, практически не функционирующей, но не забытой культуры была создана современная национальная культура. В главе «Национализм диаспоры» Геллнер подробно рассматривает, как еврейский народ «решил европейскую проблему, создав азиатскую», и приходит к выводу, что личностные изменения жителей Израиля шли вразрез с общей тенденцией мирового развития: «городское, космополитическое население с высоким уровнем грамотности и знаний было по крайней мере частично возвращено на землю и ограничено более жесткими территориальными рамками». При всем своем скептицизме в отношении подобных опытов Геллнер признает, что это был успешный вариант освоения земли и ее защиты в период военных кризисов.

Эрнест Геллнер

Пришествие национализма. Мифы нации и класса

[Путь: международный философский журнал. - 1992. - № 1. - С. 9-61.]

Это теоретический очерк. Его цель - предложить общее, принципиальное объяснение тех масштабных сдвигов, которые произошли в жизни общества в XIX и XX столетиях в связи с появлением национализма. То, что я собираюсь здесь показать, в целом сводится к следующему:

1. В жизни человечества произошла важная и отчетливая перемена. Новый мир, в котором национализм, то есть соединение государства с «национальной» культурой, стал общепринятой нормой , в корне отличается от старого, где это было явлением редким и нетипичным. Существует огромное различие между миром сложных, переплетенных между собой образцов культуры и власти, границы которых размыты, и миром, который складывается из единиц, четко отграниченных друг от друга, выделившихся по «культурному» признаку, гордящихся своим культурным своеобразием и стремящихся внутри себя к культурной однородности. Такие единицы, в которых идея независимости связана с идеей культуры, называются «национальными государствами». В течение двух столетий, последовавших за Французской революцией, национальные государства стали нормой политической жизни. Как и почему это произошло?

2. Для ответа на этот вопрос я предлагаю теоретическую модель, основанную на правдоподобных и в некотором смысле бесспорных обобщениях, которые, вкупе с известными нам данными об изменениях, происходивших в обществе в XIX в., вполне объясняют это явление.

3. Соответствующий эмпирический материал укладывается в данную модель практически полностью.

Это ответственная заявка. Если это в самом деле удастся сделать, то проблема национализма, в отличие от большинства других крупных проблем, связанных с историческими изменениями в обществе, получит исчерпывающее решение. Было уже немало попыток объяснить различные масштабные исторические сдвиги, однако до сих пор дело ограничивалось в основном выявлением интересных возможностей или разработкой правдоподобных, но частичных решений, не дающих в конечном счете ответа на поставленные вопросы. Решения эти редко отличались определенностью и не были, как правило, ни достаточными, ни убедительными. В данном же случае речь идет именно об убедительном и неоспоримом объяснении национализма. /10/

Модель

Лучше всего прямо приступить к описанию самой модели. В ее основу положены весьма обобщенные представления о двух различных типах общества. Рассматривая различия между ними, мы сосредоточимся главным образом на том, какую роль в них играют структура и культура.

Агро-письменное общество

Есть несколько признаков, отличающих общество данного типа. Прежде всего, это общество, основанное на сельском хозяйстве (включая скотоводство), то есть на производстве и хранении продуктов питания. Для такого общества характерна довольно стабильная технология: хотя время от времени здесь возникают нововведения и усовершенствования, они не являются частью постоянной изыскательской или изобретательской деятельности. Этому обществу совершенно чужда идея (пустившая такие глубокие корни у нас), что природа является познаваемой системой, успешное изучение которой позволяет создавать новые мощные технологии. Мировоззрение, на котором зиждется это общество, не предполагает (в отличие от нашего) интенсивного познания и освоения природы, результатом которого является неуклонное улучшение условий человеческого существования. Оно предполагает, скорее, устойчивое сотрудничество между природой и обществом, в ходе которого природа не только доставляет обществу скромное, хотя и постоянное продовольствие, но одновременно как бы санкционирует, оправдывает общественное устройство и служит его отражением.

Такая ориентация является логическим следствием ситуации, которая складывается в обществе, имеющем устойчивый потенциал продуктивности: индивид или группа не получают ничего, повышая эффективность своего труда, но они получают практически все, если завоевывают благоприятную позицию в обществе. Повышение про-/11/ дуктивности может быть выгодным лишь для власть имущих, находящихся в привилегированном положении, но не для тех, кто добился этого повышения. В то же время индивид, который успешно стремился к высокому положению и попал в число власть имущих, получает всевозможные выгоды, оправдывающие его усилия. Поэтому он должен стремиться только к власти и положению, не расходуя сил на повышение производительности труда.

Данная тенденция значительно усиливается благодаря еще одной особенности такого общества, - которая также вытекает из стабильности технологии, - ситуации, описанной Мальтусом. Дело в том, что возможности увеличения производства продуктов питания ограничены, а возможности роста населения - нет. В обществе данного типа обычно ценится плодовитость, по крайней мере, наличие потомства мужского пола , необходимого для роста трудового и оборонного потенциала. Вместе с тем поощрение плодовитости должно, хотя бы время от времени, доводить население до той критической численности, за которой общество уже не может всех прокормить. Это, в свою очередь, способствует укреплению иерархической, военизированной структуры: когда наступает голод, он не настигает всех в равной степени и одновременно. Люди голодают в соответствии со своим статусом, и стоящие ниже на иерархической лестнице оказываются в худшем положении. Механизмом, который это обеспечивает, служит социальный контроль, ограничивающий доступ к охраняемым запасам продовольствия. В Северной Африке центральное правительство до сих пор часто обозначают термином «макзен», происходящим от того же корня, что и магазин, склад. Действительно, правительство прежде всего контролирует склады и является держателем продовольственных запасов.

Механизмы, с помощью которых такое общество поддерживает свое существование, могут быть представлены следующей схемой:

доступ к запасам в соответствии с рангом

отсутствие поощрения технологических нововведений

Под действием всех этих факторов в агро-письменном обществе возникает сложная, но довольно стабильная статусная организация. Самым важным для члена такого общества становится обладание статусом и соответствующими правами и привилегиями. Человек /12/ здесь - это его положение, ранг. (Совершенно не так будет в обществе, которое придет ему на смену, где человек - это прежде всего его культура и (или) банковский счет, а ранг является чем-то эфемерным.)

Как же поддерживался баланс в этой исторически более ранней системе? Вообще есть две возможности поддерживать порядок в обществе: принуждение и согласие. Остановить тех, кто, преследуя свои цели, покушается на статусную систему, можно угрозами, приводимыми иногда в исполнение, а можно и с помощью внутренних ограничений, то есть системы идей и убеждений, которые человек усваивает и которые затем направляют его поведение по определенному руслу. В действительности функционировали, конечно, оба механизма, ибо они не изолированы друг от друга, а работают во взаимодействии и так переплетены, что бывает невозможно вычленить вклад какого-то одного из них в поддержание социального порядка.

И все же, какой из этих факторов можно считать более важным? Это чрезвычайно трудный вопрос. По крайней мере, мы не можем ожидать, что в любых обстоятельствах ответ на него будет одним и тем же. Марксистская точка зрения заключается, по-видимому, в том, что общественное устройство обусловлено не принуждением и не согласием (обе точки зрения марксист заклеймит как «идеалистические»), но способом производства. Неясно, однако, что может означать такая прямая зависимость общественного устройства от способа производства, не опосредованная ни принуждением, ни идеями. Орудия труда и технологии не могут сами по себе заставить человека принять определенный способ распределения: для этого нужно либо принуждение, либо согласие, либо какой-то сплав того и другого. Каким же образом способ производства порождает свой собственный способ принуждения? Трудно удержаться от подозрения, что привлекательность и живучесть марксизма в какой-то мере обусловлена непроясненностью в нем этого вопроса.

В обществе данного типа существует не только более или менее стабильная сельскохозяйственная основа, но также и письменность. Она позволяет фиксировать и воспроизводить различные данные, идеи, сведения, формулы и т.д. Нельзя сказать, что в дописьменном обществе начисто отсутствуют способы фиксации утверждений и смыслов: важные формулы могут передаваться и в устной традиции, и ритуальным путем. Однако появление письменности резко расши-/13/ ряет возможности сохранения и передачи идей, утверждений, информации, принципов.

Грамотность усугубляет свойственную этому обществу статусную дифференциацию. Она является результатом упорного и довольно длительного посвящения, называемого «образованием». Аграрное общество не обладает ни ресурсами, ни мотивами, необходимыми для того, чтобы грамотность распространялась широко, не говоря уж о том, чтобы она стала всеобщей. Общество распадается на тех, кто умеет читать и писать, и на тех, кто этого не умеет. Грамотность становится знаком, определяющим положение в обществе, и таинством, дающим пропуск в узкий круг посвященных. Роль грамотности как атрибута статусных различий становится еще более ярко выраженной, если на письме используется мертвый или какой-нибудь специальный язык: письменные сообщения отличаются тогда от устных не только тем, что они написаны. Благоговение перед письменами - это прежде всего благоговение перед их таинственностью. Культ ясности проявляется в истории человечества значительно позднее , знаменуя собой следующую революцию, хотя так никогда и не становится абсолютным.

Рядовые члены общества данного типа осваивают культуру, набирая свой запас символов и идей «в движении», так сказать, по ходу жизни. Процесс этот является частью взаимодействия, происходящего изо дня в день между родственниками, соседями, мастерами и подмастерьями. Живая культура - не закодированная, не «замороженная» в письменах, не заданная никаким набором жестких формальных правил, - передается, тем самым, непосредственно, просто как часть «образа жизни». Но такие навыки, как владение грамотой, передаются иначе. Они осваиваются в процессе длительного специального обучения, прививаются не в ходе обычной жизнедеятельности и не обычными людьми, а профессионалами, способными воспроизводить и демонстрировать некие высшие нормы.

1 Ср.: Goody J. The logic of writing and the organisation of society. Cambridge, 1986.

При этом она может опираться на обширный корпус текстов и разъясне-/14/ ний и включать в себя теории, обосновывающие ее ценностные установки. В частности, в ее доктрину может входить теория происхождения фундаментальной истины - «Откровение», - подтверждающая остальные теории. Таким образом, теория откровения является частью веры, а сама вера утверждается откровением.

Характерной чертой общества данного типа является напряжение между высокой культурой, передаваемой в процессе формального образования, зафиксированной в текстах и постулирующей некие социально трансцендентные нормы, и, с другой стороны, одной или несколькими низкими культурами, которые не заданы в отчужденной письменной форме, существуют лишь в самом течении жизни и, следовательно, не могут подняться выше нее, здесь и теперь происходящей. Иначе говоря, в таком обществе имеется разрыв, а иногда и конфликт между культурой высокой и низкой, который может проявляться по-разному: с одной стороны, высокая культура может стремиться навязывать свои нормы низкой, с другой - носители низкой культуры могут стремиться по возможности усвоить нормы высокой, чтобы упрочить свое положение. Первое типично для ислама, второе - для индуизма. Однако такого рода усилия редко бывают успешными. В конечном счете между носителями высокой и низкой культуры возникает заметный разрыв, а часто и пропасть взаимонепонимания. Разрыв этот функционален. Человек вряд ли будет стремиться к состоянию, которого он не в силах понять, или противостоять доктрине, которая, как он знает, выше его разумения. Культурные различия определяют общественные позиции, регулируют доступ к ним и не позволяют индивидам их покидать. Но границ общества в целом они не определяют. Лишь при переходе от аграрного общества к индустриальному культура перестает быть средством, которое задает позиции в обществе и привязывает к ним индивидов. Вместо этого она очерчивает масштабную и внутренне подвижную социальную целостность, внутри которой индивиды могут свободно перемещаться, как того требуют задачи производства.

Общество данного типа постоянно генерирует внутри себя культурные различия. Оно порождает в высшей степени дифференцированную статусную систему, каждый элемент которой должен иметь свои ясно различимые признаки, знаки, свои внешние проявления. Это, по сути, и есть культура. Юрий Лотман описывает российского аристократа XVIII в., который использовал различные формы обращения к людям в зависимости от того, владельцами /15/ скольких «душ» они были. Репертуар приветствий зависел, таким образом, от имущественного положения его собеседников. В романе Грэма Грина герой отмечает нотки неуважения, которые проскальзывают в обращении к нему банковского клерка, и размышляет о том, что тот говорил бы с ним совершенно иначе, не будь превышен его кредит.

Такая чрезвычайная семантическая чувствительность к статусным и имущественным нюансам позволяет преодолевать неопределенность и избегать трений. Не должно быть статусных различий , не выявленных наглядно, и, с другой стороны, всякий наглядный знак должен иметь оправдание в социальном положении индивида. Когда в стратификации общества возникают какие-то резкие изменения, культура тут же дает знать об этом, демонстрируя не менее драматичные перемены в одежде, речи, поведении, образе жизни. Речь крестьян при этом всегда отличается от речи дворян, буржуа или чиновников. Известно, например, что в России XIX в. отличительным признаком представителей высшего света была манера объясняться по-французски. Или другой пример: к моменту объединения Италии в 1861 г. лишь два с половиной процента населения страны говорили на «правильном» итальянском 2 .

2 Hobsbawm E. Nations and Nationalism since 1780. Cambridge, 1990.

Аграрное общество порождает различные сословия, касты, гильдии и иные статусные разграничения, требующие дифференцированного культурного оформления. Культурная однородность такому обществу совершенно неведома. Больше того, попытки унифицировать стандарты культуры рассматриваются как преступные, порой в самом прямом, уголовном смысле. Тот, кто вступает в культурное соревнование с группой, к которой не принадлежит, нарушает общественный протокол, покушается на систему распределения власти. Такая дерзость не может остаться безнаказанной. И если наказание является лишь неформальным, виновный может считать, что ему повезло.

В дополнение к функциональной, иерархической дифференциации здесь существует еще дифференциация, так сказать, горизонтальная. Члены такого общества не только стремятся сформировать стиль жизни, который отличает их друг от друга и удерживает от покушений на тех, кто стоит выше по социальной лестнице. Для сельскохозяйственных сообществ характерна также тенденция культивировать особенности, отличающие их от соседних в географическом смысле сообществ, имеющих такой же статус. Так, в неграмотной крестьянской среде диалекты варьируют от деревни к деревне. Замкнутый образ жизни благоприятствует развитию культурных и /16/ лингвистических отклонений, и разнообразие возникает даже там, где вначале оно отсутствовало.

Подводя итог, можно сказать, что в обществе данного типа единство культуры не может служить основой формирования политических единиц. В такой ситуации термин «нация», если он вообще используется, обозначает скорее размытое составное целое, включающее главным образом представителей так называемого свободного дворянства, живущего на определенной территории и готового участвовать в политической жизни, нежели всю совокупность носителей культуры. Например, польская «нация» состояла в свое время из представителей шляхты Речи Посполитой, но включала также лиц, говоривших на украинском языке. Иначе говоря, понятие «нация» объединяло граждан не по культурному, а по политическому основанию.

Итак, люди, живущие в аграрно-письменном обществе, занимают в нем различные позиции и включены в многообразные вертикальные и горизонтальные отношения, среди которых найдутся, вероятно, и такие, которые отдаленно напоминают то, что впоследствии будет названо «национальностью»; но в основном это отношения совершенно иного рода. Здесь существует разнообразие культур и существуют сложные политические единицы и союзы, однако между двумя этими сферами нет ярко выраженной зависи-/17/ мости. Политические иерархии и культурные поля отнюдь не соотнесены между собой с помощью такого образования, как «национальность».

Развитое индустриальное общество

Сегодня в мире существует и стремительно распространяется иной тип общества , в корне отличный от того, который описан выше. Прежде всего, иной является его экономическая основа: оно сознательно ищет опору в непрерывной, упорной инновационной деятельности, в экспоненциальном наращивании производительных сил и продукции. Общество это исповедует теорию познания, которое дает возможность проникать в тайны природы, не прибегая к помощи откровения, и одновременно позволяет эффективно манипулировать силами природы, используя их для достижения изобилия. Вместе с тем, природа уже не может служить источником принципов, обосновывающих организацию общества. Действительно, первым принципом, который оправдывает устройство общества данного типа, является экономический рост, и любой режим, неспособный его обеспечить, оказывается в затруднительном положении. (Вторым является национальный принцип, - он и станет здесь нашей главной темой.)

Общество, к рассмотрению которого мы перешли, не является уже более мальтузианским: темпы экономического роста превышают в нем темпы роста демографического, который по разным причинам идет на спад или даже полностью прекращается. В культуре этого общества уже не так ценится (или вообще не ценится) плодовитость: чистая, мускульная рабочая сила мало что решает как с точки зрения властей, так и с точки зрения индивидов, как в мирное время, так и во время войны. (Правда, на первых порах индустриальная эпоха вызвала к жизни всеобщую воинскую повинность и породила огромные армии, по своему составу крестьянские: крестьяне ценились как «пушечное мясо». Однако в наше время - время войн на Фолклендах и в Персидском заливе - решающим фактором является уже не численность войск, а технология и подготовленность личного состава.) Ныне полезны лишь образованные люди, а образование стоит дорого. В любом деле теперь играет роль не количество, а качество работников, которое зависит от технологии производства культурных людей, иначе говоря, от «образования». Власти более не видят в плодовитости источник оборонного или экономического потенциала; родители не видят в детях тех, кто обеспечит их жизнь в старости. Производство потомства обходится дорого и вынуждено конкурировать с другими запросами и формами самоудовлетворения и самореализации. /18/

В корне изменился и характер труда. В аграрном обществе «работа» была вещью насущно необходимой, но отнюдь не престижной. Это был физический, ручной труд, связанный главным образом с сельскохозяйственным производством. Такая работа заключалась в основном в приложении человеческой мускульной силы к материальным объектам. Ее тяжесть удавалось время от времени облегчить благодаря использованию силы животных и некоторых простых механизмов, позволявших утилизировать силу воды или ветра. В развитом индустриальном обществе картина уже совершенно иная. Физический труд как таковой здесь фактически исчез. Отныне трудиться физически вовсе не значит дни напролет махать киркой или лопатой: теперь для этого требуется знание машин, которые не всегда просты в управлении. То есть большинство людей в своей работе вообще не сталкиваются «лицом к лицу» с природой. Их труд состоит в постоянном манипулировании людьми и знаками при помощи компьютеров или, на худой конец, телефонов, телефаксов и пишущих машинок.

Все это имеет серьезные последствия для культуры, то есть для системы циркулирующих в обществе символов. Стремительный обмен сообщениями между анонимными, далеко друг от друга отстоящими собеседниками был бы попросту невозможен, если бы смысл посланий зависел от особенностей местного диалекта и тем более от одного какого-то контекста, не говоря уж о контекстах действительно сложных. Однако сам метод такой коммуникации уничтожает контекст. Нельзя, скажем, передавать таким образом смыслы, заключенные в жестах, выражении лица, интонациях, темпе речи, положении говорящего в пространстве и обстоятельствах, сопровождающих высказывание. Ничего не добавляет к тексту и статус индивида, да и сам текст не может на этот статус повлиять. Все это просто не проходит по каналу коммуникации: так уж этот канал устроен. В живой речи такие элементы, как жест, поза и т.д., играли роль как бы определенных фонем, влиявших на смысл устного сообщения. Но это были фонемы, употребимые и значимые в очень узких границах, - что-то вроде неконвертируемой муниципальной валюты. Между тем, универсальная система коммуникации предполагает использование только таких знаков, которые имеют универсальное значение, отвечают всеобщим стандартам и не зависят от контекста.

Существенно, что смысл заключен теперь только внутри самого сообщения. Те, кто передает сообщения, так же как и те, кто их принимает, должны уметь вычитывать этот смысл, следуя общим для них правилам, определяющим, что является текстом, а что - нет. Люди должны быть обучены вычленению элементов, безусловно влияющих на смысл, и абстрагированию от специфического мест-/19/ ного контекста. Способность различать релевантные и соответствующие стандартам элементы сообщения является тонкой и достигается отнюдь не просто. Это требует длительного обучения и огромной семантической дисциплины. Чем-то это напоминает результаты армейской муштры - готовность немедленно реагировать на формализованные слова команды , требующие четко определенных действий, - однако диапазон возможных команд в данном случае является неизмеримо более широким, чем тот, который принят в любой из армий. Но смысл должен быть предельно ясным, хотя потенциальное поле смыслов является поистине гигантским, пожалуй, даже бесконечным.

Все это говорит о том, что впервые в истории человечества высокая культура становится всеобъемлющей: она операционализируется и охватывает общество в целом. Люди могут воспринимать культурные значения в их полном объеме, реагировать на все бесконечные смыслы, заключенные в языке. Иными словами, они весьма далеко ушли уже от того мужика-новобранца, который обучился в свое время правильно реагировать на десяток уставных команд, да и то лишь в том случае, если их произносит человек с необходимым количеством лычек на погонах и в понятной ситуации. Последствия этого невероятно важны, хотя они и не были до сих пор как следует ни осознаны, ни изучены. Значение универсального образования, необходимость в котором продиктована фундаментальной структурой современного общества, выходит далеко за пределы невнятных причитаний и восторгов о расширении культурных горизонтов (пусть даже такое расширение действительно существует). Мы подходим здесь вплотную к нашей основной теме - распространению национализма. Высокая культура представляет собой упорядоченную и стандартизованную систему идей, которую обслуживает и насаждает с помощью письменных текстов особый отряд клириков. Грубо говоря, мы имеем здесь следующий силлогизм. Человеческий труд стал по своему характеру семантическим. Его неотъемлемой частью является безличная, свободная от контекста массовая коммуникация. Это возможно лишь в том случае, если все люди, включенные в этот массовый процесс, следуют одним и тем же правилам формулирования и декодирования сообщений. Иными словами, они должны принадлежать к одной культуре, причем культура эта неизбежно является высокой, ибо соответствующие способности могут быть освоены лишь в процессе формального обучения. Из этого следует, что общество в целом, если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой. Такое общество не сможет уже терпеть дикого произрастания разнообразных субкультур, связанных каждая своим контекстом и разделенных ощутимыми барьерами взаимонепонимания. /20/

Есть и еще одно обстоятельство, способствующее стандартизации культуры. Дело в том, что главным критерием оценки эффективности общества становится не благополучие как таковое, а постоянно возрастающее благосостояние. То есть даже не просто благосостояние, но неуклонный экономический рост. Неустанное совершенствование - вот что оправдывает устройство современного общества. Когда-то хороший урожай был свидетельством того, что король хорош. Теперь же правомерным считается режим, который обеспечивает неуклонный рост производительности в промышленности. Проклятый край с негодным правителем во главе - это сегодня страна с нулевым или отрицательным приростом продукции. И наоборот, чем выше прирост продукции, тем более мудрым и мужественным считается правитель. Философским выражением такой установки является идея прогресса.

Цена роста - нововведения и непрерывные, нескончаемые преобразования структуры рабочих мест. Общество данного типа просто не может иметь стабильной ролевой структуры, в которой индивиды получали бы постоянную «прописку», как это было в аграрном обществе. Значимыми являются здесь бюрократические позиции - в промышленности и в других сферах, - однако сами бюрократические структуры неизбежно нестабильны. (Именно стабильность некоторых ненормальных структур, таких как коммунистические иерархии, служит свидетельством, а вероятно и причиной их низкой эффективности.) Больше того, многие должности (быть может, и не большинство должностей, но, по крайней мере, существенная их часть) требуют владения сложными техническими навыками, а это означает, что они распределяются по принципу способности и компетентности, но не по рождению и не навечно, как это было в прежние времена, когда речь шла только об укреплении и упрочении основ стабильной структуры.

Все это делает наше общество принципиально эгалитарным: в нем трудно раз и навсегда присвоить индивиду какой-то ранг, ибо ранг этот может в один прекрасный день войти в противоречие с реальной эффективностью его деятельности. Необходимость распределения должностей в соответствии с личными возможностями и компетентностью индивидов исключает старый принцип распределения их в соответствии с неизменным, однажды присвоенным и неотделимым от личности рангом. Внутренняя подвижность этого общества влечет за собой его эгалитаризм, но не эгалитаризм является причиной подвижности. Таким образом, тенденция к возрастанию неравенства, сопровождавшая в доиндустриальную эпоху процесс усложнения структуры общества, сменяется на прямо противоположную 3 .

3 Ср.: Lenskl G. Power and privilege: theory of social stratification. N.Y., 1966.

Равенство, по-/21/ рожденное новым устройством общества, не исключает, конечно, того, что по своему благосостоянию, власти и жизненным шансам люди в действительности далеко не равны. Тем не менее, эгалитаризм безусловно воспринят в этом обществе как принцип , как социальная норма, является значимым и в определенном смысле оказывает существенное влияние на ход общественной жизни.

Существующие ныне различия между людьми распределены по шкале неравенства равномерно и плавно: это совсем не то, что резкие перепады и непреодолимые барьеры, существовавшие в прошлом между сословиями или кастами. Сегодня различия носят, так сказать, статистический, вероятностный характер, определяются личным везением, а не формальными привилегиями. И ни жертвы такого неравенства, ни те, кого оно ставит в выгодное положение, не считают его неотъемлемой частью своего «я», ибо оно не априорно, а требует в каждом случае конкретного практического объяснения. Когда неравенство слишком бросается в глаза, о нем говорят с осуждением. Иными словами, в нашем обществе не принято подчеркивать привилегии. «Очень богатые люди чем-то отличаются от нас», - заметил однажды Скотт Фицджеральд в разговоре с Хемингуэем. «Да, - ответил Хемингуэй, - тем, что у них много денег». И он был прав, хотя и Фицджеральду нельзя отказать в наблюдательности. Хемингуэй выразил современную точку зрения: человек это одно, а его положение - нечто совсем другое. Романтик Фицджеральд продемонстрировал внутреннюю приверженность миру, где дело обстояло наоборот. Однако, как утверждал Токвиль, мир существенно изменился, - сегодня это скорее мир Хемингуэя, чем мир Фицджеральда, - и люди отличаются друг от друга внешне, но не внутренне.

Но, главное, формальные правила жизни в обществе, будь то в сфере производства или в сфере политики, позволяют и, более того, требуют, чтобы люди имели одинаковую культуру. Поток свободной от контекста информации является элементом, необходимым для функционирования общества во всех его аспектах. Сама информационная сеть устроена таким образом, чтобы в любой момент и в любом звене к ней мог подключиться каждый, ибо сегодня уже невозможно резервировать какие-то позиции для определенных категорий людей. Информационная сеть имеет стандартные входы и выходы, допускающие подключение любых пользователей, а не только тех, кто обладает каким-нибудь особым статусом. Всякий, кто не может участвовать в этом обмене сигналами, рассматривается как помеха, как отщепенец. Такой человек вызывает раздражение, враждебность и вынужден обычно испытывать унижения.

Каковы же последствия такой социальной организации для взаимоотношений, которые складываются между культурой, с одной стороны, и государством и обществом - с другой? /22/

Итак, общество данного типа не только не препятствует, но определенно способствует распространению однородной культуры. Это должна быть культура особого рода - «высокая» культура (излишне говорить, что термин этот употребляется здесь в социологическом, а не в оценочном смысле), подчиненная сложной системе норм и стандартов. Ее распространение требует неординарных усилий в области обучения, и действительно, в этом обществе последовательно и практически полно осуществлен идеал универсального образования. Дети растут здесь не держась за материнский подол, а с малолетства включаясь в систему образования.

Гигантская, дорогостоящая стандартизованная система образования перерабатывает целиком весь человеческий материал, которому предстоит влиться в общество, превращая это биологическое сырье в социально приемлемый культурный продукт. Подавляющую часть зат-рат на образование берет на себя государство или представляющие его местные власти. В конечном счете только государство (или чуть более широкий сектор, включающий также некоторую часть «общественности») может вынести на своих плечах тяжкое бремя этой ответственности, одновременно осуществляя контроль за качеством продукции в этой важнейшей из всех отраслей - в производстве социально приемлемых человеческих существ, способных делать необходимую для этого общества работу. Это становится одной из главных задач государства. Общество необходимо гомогенизировать (gleichgeschaltet), и руководить этой операцией могут только центральные власти. В условиях столкновения различных государств, пытающихся контролировать бассейны рек, единственный способ, которым данная культура может защитить себя от другой культуры, имеющей покровительствующее ей государство, это создать свое собственное, если такового у нее еще нет. Как у каждой женщины должен быть муж, желательно собственный, так же и у культуры должно быть государство, лучше всего свое. Государства-культуры начинают затем соревноваться друг с другом. Так и возникает внутренне подвижное, атомизированное эгалитарное общество, обладающее стандартизованной письменной культурой «высокого» типа. При этом заботу о распространении и поддержании культуры и об охране границ ее ареала берет на себя государство. Можно сказать короче: одна культура - одно государство; одно государство - одна культура.

Предлагаемая теория национализма является материалистической (хотя и совсем не марксистской) в том смысле, что, объясняя это явление, она выводит его из способа, которым общество поддерживает свое материальное существование. В исторически более раннем обществе, основанном на сельскохозяйственном производстве и на стабильной технологии, неизбежно должны были получить развитие военно-/23/ клерикальные структуры , иерархия, культурный плюрализм, напряжение между культурой высокой и низкой, а также политическая система, опирающаяся на аппарат насилия и религиозную идеологию, но в целом безразличная к культурным общностям. В нем умножались различия, связанные с социальными позициями, но не с политическими границами. В новом обществе, основанном на развитии технологии, на семантическом, а не ручном труде, на системе широкой, безличной, а иногда и анонимной коммуникации, в которой функционируют сообщения, свободные от контекста, и на подвижной структуре занятий, не могла не распространиться стандартизованная высокая культура, насаждаемая с помощью системы образования и равномерно распределенная среди всех членов этого общества. Его политическая структура и принятая система власти оправдываются двумя соображениями: тем, насколько они обеспечивают устойчивый экономический рост и насколько способствуют развитию, распространению и охране культуры, характерной для данного общества. Таким образом, государство и высокая культура оказываются тесно между собой связанными, а старые связи государства с религией или династией распадаются или становятся нефункциональными и превращаются в чистую декорацию.

Аргументация, приведенная в подтверждение этих зависимостей, представляется мне просто евклидовой по своей убедительности. Кажется, невозможно, проследив эти связи, не прийти к тем же выводам. Как говорил Спиноза, нельзя, ясно высказав истину, не добиться согласия. Увы, это не всегда так, но в данном случае все связи, по-моему, очевидны. (Я твердо стою на этом, хотя должен признать, что многие люди не согласились с этой теорией, даже ознакомившись с доказательством.)

Конечно, нескромно сравнивать себя с Евклидом и глупо надеяться, что в гуманитарной области вообще возможна евклидова убедительность. До некоторой степени меня извиняет лишь то, что говорю я об этом с иронией, и не из тщеславия, а в порядке самокритики. Да, я убежден, что эта аргументация обладает евклидовой ясностью, но должен также заметить, что мир, в котором мы живем, является евклидовым лишь отчасти. Существует множество данных, иллюстрирующих эту теорию, но существует и множество других, которые ее как будто не подтверждают. Здесь требуется исследование. Есть что-то подозрительное в рассуждении, которое выглядит убедительным, но (хотя бы частично) противоречит фактам. Вероятно, - хотя это еще только предстоит выяснить, - упрямые факты могут найти объяснение в действии иных, усложняющих общую картину факторов, не учтенных в первоначальной модели, но значимых и действующих в реальности. /24/

Геллнер Э. Нации и национализм

И.И. Крупник. Об авторе этой книги, нациях и национализме (вместо послесловия)

Имя Эрнеста Геллнера мало знакомо советскому читателю, а труды его до последнего времени почти не публиковались в Советском Союзе . Между тем профессор Э. Геллнер, глава кафедры социальной антропологии в Кембриджском университете, член Британской и почетный член Американской академии наук - один из самых известных ученых в западной политической и социальной антропологии, философии, истории культуры. Поэтому начать мой краткий заключи тельный комментарий к этой книге нужно с нескольких слов о ее авторе.

Э. Геллнер родился в 1925 году в Париже. Его родители были выходцами из Праги и чешскими подданными, что определило глубокий личный интерес Геллнера к Центральной и Восточной Европе и позволяет ему называть себя в шутку "хранителем габсбургского (то есть центрально-европейского) исторического наследия". В 1944 году 18-летним юношей он вступает в Чехословацкую танковую бригаду в составе Британской армии и участвует в боях за освобождение северной Франции. По окончании учебы в Оксфордском университете он становится преподавателем самого престижного учебного заведения в области социальных наук в Великобритании - Лондонской школы экономики, где в 1962 г. полу чает высшее звание профессора, а с 1984 г. возглавляет кафедру социальной антропологии в Кембридже. Геллнер - автор или издатель около 20 книг, из которых для советского читателя наибольший интерес представляют: "Государство и общество в советской научной мысли" (1988), "Мусульманское общество" (1981), "Исламские дилеммы: реформаторы, националисты и индустриализация" (1985), "Психоаналитическое движение" (1985), сборник статей "Советская и западная антропология" (1980) и другие.

Э. Геллнер неоднократно бывал в Советском Союзе, начиная с середины 60-х годов, много писал о современном состоянии советской этнографической и исторической науки. Он-тонкий и доброжелательный критик, внимательный наблюдатель и ироничный коллега; и совсем не похож на тот образ "буржуазного антимарксиста", который столько лет любовно рисовался на страницах наших общественно-политических изданий. Впрочем, своего критического отношения к марксизму, особенно к марксистской теории исторического процесса, Геллнер не скрывает, в том числе и на страницах данной книги. Думаю, правда, если бы философские работы Геллнера, его публикации о советской исторической науке вышли на русском несколькими годами раньше, мы все от этого только выиграли.

Что же открывает советскому читателю книга Геллнера о нациях и национализме, написанная на рубеже 80-х годов и не содержащая, казалось бы, никакой конкретной информации о нашей реальности, сегодняшних событиях? Прежде всего-иное понимание нации. При всех "обновлениях" нашего исторического мышления некоторые стереотипы сидят в нем очень прочно, и к ним, безусловно, надо относить понятие "нация". Известное четырехчленное сталинское определение ("исторически сложившаяся общность людей... на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры") благополучно пережило все критические удары последних десятилетий. Более того, оно по-прежнему остается негласной печкой, от которой начинаются все дискуссии по национальному вопросу. Одни по-простому, не лукавя, танцуют от этой печки; другие предпочитают не замечать ее целиком или не признавать ее отдельных элементов; третьи заменяют этот стоящий в центре предмет более утонченным словом "этнос". Увы, идея обязательности некой вполне материализованной базы для национального единства-языковой, территориальной, экономической или культурной- витает в нашем сознании, присутствует во всех наших научных построениях.

Поэтому так интересен для нас взгляд Геллнера, который легко минует наши методологические баррикады и прекрасно обходится без всяких экономических, территориальных или психических "общностей". Вместо этого он предлагает научные конструкции, сложенные из более эмоциональных и трудноосязаемых "блоков": сопричастности и солидарности, общего наследия и добровольной идентификации, свободного выбора и разделяемого противопоставления. Кстати, с таким же изяществом Геллнер рассыпает столь привычную для нас пятичленную периодизацию человеческой истории с ее делением на первобытнообщинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и социалистическую формации. Сколько лет советские ученые говорили, что те, кто не приемлет эту периодизацию, не способны построить четкую концепцию исторического процесса. Мне кажется, что книга Геллнера блестяще доказывает возможность такой концепции - иной концепции и потому особенно для нас полезной .

В еще большей степени это относится к цен тральному понятию нынешней книги - национализму. В нашей научной литературе, широкой печати, общественных и политических дискуссиях слова "национализм", "националистический", "националисты" имеют заведомо негативное звучание. Всеобщая неприязнь к этим терминам имеет давнюю историю и восходит к мифологически четкой паре идеологических антагонистов "пролетарский интернационализм - буржуазный национализм". И здесь мы опять оказываемся пленниками магии стереотипов. Недавняя наша история должна уже приучить нас к вполне реальному существованию "социалистического национализма" и "имперского интернационализма", "пролетарского национализма" и многих других сочетаний, легко разрушающих стройность пер воначального черно-белого противопоставления.

Важно, следовательно, не устоявшееся и привычное название, а реальное содержание, его изменения с развитием общественной ситуации. И здесь мы должны признать, что всю теорию, практически весь мировой научный опыт, связанные с концепциями национализма, мы проглядели. В нашем лексиконе нет ничего, кроме бессмысленных сейчас сочетаний "реакционная буржуазная политика", "затемнение классового сознания трудящихся", "отравленное оружие реакции" и т. п. Ни одна из почти двух десятков цитированных Геллнером книг разных авторов, имеющих в заглавии в разных сочетаниях слово "национализм", не переведена на русский язык и, значит, практически не знакома советскому читателю. Для изучения национализма в нашей науке была оставлена лишь узкая тропинка, сводившая это явление к проблемам развивающихся стран, да и то немедленно разделявшая все процессы на "национальные", то есть потенциально демократические, и "националистические", то есть заведомо реакционные.

Чтобы разобраться в накопившихся за многие годы завалах, остро необходим свежий, независимый взгляд. Именно такой взгляд и предлагает Э. Геллнер, книга которого начинается с поразительного по своей непривычности и простоте определения: "Национализм - это прежде всего политический принцип, который требует, чтобы политические и национальные единицы совпадали".

При этом, прочитав книгу, мы убедились, что Геллнер нигде на ее страницах не оправдывает и тем более не превозносит национализм как явление, хотя нигде и не вкладывает в него привычных негативных эпитетов. Для него национализм - исторический феномен, объект научного анализа, ключевое понятие, на котором строится сложная концепция национальных отношений современной цивилизации. И пусть читатель сам решит, чей взгляд на национализм - советского обществоведения или Э. Геллнера - оказывается более продуктивным.

Все это, если можно так выразиться, элементы "теоретического" вклада Э. Геллнера в наше со знание. Но его книга, посвященная общей теории национализма, имеет и огромное практическое значение для понимания нашей действительности. Написанная почти десять лет назад, она сегодня дает очень точное объяснение тех взрывов и по трясений, которые охватывают сейчас огромное многонациональное государство. Или, если говорить точнее, одно из возможных объяснений.

Вспомним, что таких объяснений нынешнего обострения национальных отношений было предложено несколько. Первое из них появилось уже при самых ранних открытых проявлениях национального чувства, во время демонстраций студентов в Алма-Ате в декабре 1986 г. и голодовки крымских татар на Красной площади в Москве летом 1987 г. Звучало оно так: "Во всем виноваты экстремисты". Объяснение было неновым, неоригинальным и опиралось на всю нашу предшествующую политическую культуру. Оно было использовано затем с началом событий в Нагорном Карабахе, Азербайджане и Армении в 1988 г. и преобладает до сих пор в официальной версии каждого нового обострения закавказской ситуации, как и в трактовке острых национальных конфликтов, вспыхивающих в других частях страны.

Идея "злой руки" - в лице экстремистов, коррумпированных мафий, врагов перестройки, идеологических противников, бюрократического аппарата, зарубежных диверсионных центров, разжигающих национальные конфликты в нашей стране, - при всех своих вариантах имеет общую черту: она делает нас невиноватыми. То есть мы - хорошие и всегда были хорошими, хотя мог ли допускать в прошлом отдельные ошибки. Вины нашей за ситуацию нет, поскольку появились некие крайние ("экстремальные") силы, вышедшие из-под контроля или не поддающиеся нашему контролю. При этом источник напряжения на до искать по принципу "кому это выгодно", а так как это никогда не может быть выгодно "нам", то источник заведомо может быть только внешним. Это опять же избавляет нас от необходимости анализировать и менять свое поведение. "Нам" важно только проявить несгибаемость и твердость, устоять, сохранить верность заветам и другим идеологическим принципам.

Когда национальные конфликты из цепи изолированных случайностей стали складываться

в некую очевидную ситуацию, появилось новое объяснение. Все дело в экономике. То есть обострение национальных отношений вызвано ухудшением экономической ситуации, и, если мы быстро накормим людей, национальные трудности сами исчезнут или ослабнут, перестав представлять опасность для государства.

В стремлении видеть экономическую основу в межнациональных противоречиях, и особенно отсталую экономическую основу, опять же отразилась идеологическая основа нашего сознания, когда все неизменно объяснялось экономикой, или приматом экономики, или приматом материального над идеальным. Спорить с этой схемой очень трудно: экономика действительно стимулирует обострение любой конфликтности, а ухудшение экономической ситуации и растущий товарный голод у всех перед глазами. Вероятно, голодный и обездоленный будет с большей ожесточенностью бороться за свои права. Но то, что у обеспеченного и сытого человека тоже есть национальные чувства, как и готовность их отстаивать доступными средствами, еще предстоит понять нашему обществу, все более раздраженному своей бедностью, дефицитом и экономической отсталостью.

К началу 1989 г. под давлением демократизации и роста общественной информированности в оценке событий появилось третье объяснение. Изначально все было задумано правильно, но по том возникли деформации. То есть существовал

первоначально светлый - ленинский план федерации советских республик, но затем под влиянием сталинского террора он подвергся грубым искажениям в 30- 40-е годы.

Концепция "деформаций" была привлекательна тем, что предполагала существование некоей "точки перегиба", поворотного момента, от которого исходно положительное развитие советской федерации сменилось развитием отрицательным или искаженным. Требовалось лишь найти в историческом прошлом эту точку - символ прежнего благополучия национальных отношений, и воссоздать это состояние в новом исполнении. Для этого и предлагалось вернуться к ленинскому пониманию федерации, перезаключить союзный до говор, исправить произвольно измененные границы, расширить права низовых форм автономий, восстановить равновесие между центром и союзными республиками - и новая национальная гармония станет реальностью.

Но параллельно с популярностью идеи "деформаций" все отчетливее стала звучать еще одна, прежде скрытая концепция. Все, что происходит сегодня - закономерно, идет неизбежный распад последней "многонациональной империи", поскольку образование СССР в 1922 году, как и дальнейшее расширение Союза в 1939-1940 гг., было насильственным расширением прежних границ царской России, нарушением принципов конфедеративного союза независимых советских республик, международных догово ров, норм государственного сосуществования.

И если нам предстоит признать, что мы столкнулись не с деформациями, а с закономерным итогом неверно созданной многонациональной системы, впереди неизбежны ее фундаментальные изменения. Наиболее популярный в таком случае прогноз: переход от союза к конфедерации, то есть политическому объединению внутренне самостоятельных государств или обретение не которыми республиками статуса соседних дружественных стран на основе общего рынка, тесного экономического и политического сотрудничества.

В кругу подобных объяснений современного состояния национальных отношений в СССР с полным правом может быть поставлена и теория Э. Геллнера о "нациях и национализме". Повторим еще раз ее важнейшие для нас элементы. Национализм, по Геллнеру, - особое историческое состояние, наиболее соответствующее периоду активной индустриализации. Это вовсе не при знак отсталого общества; он расцветает в условиях достаточно высокой грамотности, средств информации и коммуникации, появления национальной элиты, потребности общества в квалифицированных кадрах. Национализм - движение больших городов и индустриализирующихся масс; на отсталых окраинах, в сельской местности, где национальная культура воспроизводится повседневной средой, для него нет почвы и простора. Но если индустриализирующееся общество подготовлено к приходу национализма, его разви тие трудноостановимо. Наступает национальное "пробуждение"; массы крайне болезненно ощущают несоответствие между возможностями и со стоянием своей национальной культуры, обеспеченностью ее средствами политической власти. Именно в этот момент национализм особенно чувствителен, агрессивен; он способен - вспомним слова Геллнера - найти любую щель, чтобы пробудить чувство "национального унижения".

А теперь посмотрим вокруг себя, и мы увидим, что нам показали зеркало. Да, мы и есть то самое индустриализирующееся общество с достаточно высоким уровнем грамотности, сложившейся интеллектуальной элитой (вернее, многими национальными элитами) и чувством острой неполно ценности политических форм защиты национальных культур. То есть то общество, которое, по Геллнеру, идеально подготовлено к эре национализма. И суть конфликта описана им очень точно: идет борьба за контроль над системой национально-культурного воспроизводства, за создание новых или "очищение" старых политических институтов для обеспечения реального суверенитета наций. Потому что прежние институты, еще вчера мало кого волновавшие, сегодня сотням тысяч людей кажутся ущербными, или неэффективны ми, или попавшими в "чужие руки".

Э. Геллнер начинает свою книгу с определения понятия «национализм»: это, прежде всего, политический принцип, который требует, чтобы политические и национальные единицы совпадали, а управляемые и управляющие принадлежали к одному этносу, и на его базе выводит свои дальнейшие построения. Националистический принцип не нарушается проживанием в стране небольшого числа иностранцев или единичными случаями появления иностранцев, скажем, в правящей национальной фамилии. Сколько именно инородцев должно оказаться в стране или среди представителей правящей верхушки, чтобы этот принцип можно было действительно считать нарушенным, трудно установить с точностью.

Понимание теории национализма у Геллнера невозможно без определений «нации» и «государства». Он считает, что нация - это, прежде всего, продукт человеческих убеждений, пристрастий и наклонностей, два человека принадлежат к одной нации лишь в том случае, если они признают принадлежность друг друга к этой нации. Именно взаимное признание такого объединения и превращают их в нацию. Человек без нации бросает вызов общепринятым нормам и потому вызывает неприязнь. Национальная принадлежность — не врожденное человеческое свойство, но теперь оно воспринимается именно как таковое.

Определение государства Геллнер заимствует у М. Вебера, но видоизменяя его: «Государство это институт или ряд институтов, основная задача которых (независимо от всех прочих задач) охрана порядка. Государство существует там, где из стихии социальной жизни выделились специализированные органы охраны порядка, такие, как полиция и суд. Они и есть государство».

По теории Э. Геллнера, нация и государство предназначены друг для друга; что одно без другого неполно; что их несоответствие оборачивается трагедией.

По Геллнеру, современный национализм возник на сломе старых традиционных структур, с началом индустриализации. Индустриализация изменила и культуру, и общество, его структуру, способы и направления социальной мобильности. Век перехода к индустриализму неизбежно становится веком национализма, то есть периодом бурного переустройства, когда либо политические границы, либо культурные, либо и те и другие вместе должны меняться, чтобы удовлетворять новому националистическому требованию, которое впервые заявляет о себе. В основе современного национализма лежит проблема языка. Постепенно значение принадлежности человека к различным социальным группам старого строя, различным религиозным и сословным группам сходит на нет. Всё большее значение для человека приобретает его принадлежность той или иной языковой группе, его образование. Явные преимущества имеют те, чья национальность, чей язык - язык администрации, школы, политики.

На каждый действительный национализм приходится энное количество потенциальных, то есть таких групп, которые имеют общую культуру, унаследованную от аграрных времен, или какие-либо иные связи и которые могли бы претендовать на образование однородного индустриального сообщества, но тем не менее не идут на борьбу, не активизируют свой потенциальный национализм и даже не пытаются это сделать. Геллнер указывает на то, что большинство культур, или потенциальных национальных групп, вступает в век национализма, даже не попытавшись что-либо из этого для себя извлечь. Национализм — это не пробуждение древней, скрытой, дремлющей силы, хотя он представляет себя именно таковым. В действительности он является следствием новой формы социальной организации, опирающейся на полностью обобществленные, централизованно воспроизводящиеся высокие культуры, каждая из которых защищена своим государством. Эта социальная организация использует некоторые из существовавших ранее культур, постепенно полностью их перестраивая. Геллнер подчёркивает, что нации не даны нам от природы, они не являются политической версией теории биологических видов. И национальные государства не были заранее предопределенной кульминацией развития этнических или культурных групп. Национализм — это не пробуждение и самоутверждение мифических, якобы естественных и заранее заданных сообществ. Это, напротив, формирование новых сообществ, соответствующих современным условиям, хотя использующих в качестве сырья культурное, историческое и прочее наследие донационалистического мира. Точка зрения Геллнера на национализм рушит и отрицает его (национализма) собственное представление о себе. И Геллнер делает вывод, что национализм - это очень мощная сила, хотя, возможно, не исключительная и не непреодолимая.

Национализм выдвинул новый принцип: государственные границы должны совпадать с границами культурного ареала, языка с границами проживания нации.

Суть национализма — в приобщении, причастности, принадлежности именно к высокой письменной культуре, охватывающей население всей политической единицы и обязательно соответствующей тому типу разделения труда и способа производства, которые лежат в основе данного общества.

В пятом разделе своей книги Геллнер возвращается к понятию нация. Нации действительно могут определяться на основании, как доброй воли, так и культуры и на основании их совпадения с политическими единицами. В этих условиях люди желают быть политически едиными со всеми теми, и только с теми, кто принадлежит к той же культуре. Соответственно государства стремятся совместить свои границы с границами своих культур и защищать и внедрять свои культуры в пределах своей власти. Слияние доброй воли, культуры и государства становится нормой, причем нормой нелегко и нечасто нарушаемой. Именно национализм порождает нации, а не наоборот.

Национализм, по мнению Геллнера, — совсем не то, чем он кажется, и прежде всего национализм — совсем не то, чем он кажется самому себе. Культуры, которые он требует защищать и возрождать, часто являются его собственным вымыслом или изменены до неузнаваемости.

Основной обман и самообман, свойственный национализму, состоит в следующем: национализм, по существу, является навязыванием высокой культуры обществу, где раньше низкие культуры определяли жизнь большинства, а в некоторых случаях и всего населения. Это означает по-всеместное распространение опосредованного школой, академически выверенного, кодифицированного языка, необходимого для достаточно четкого функционирования бюрократической и технологической коммуникативной системы. Это замена прежней сложной структуры локальных групп, опирающихся на народные культуры, которые воспроизводились на местах — и в каждом случае по-своему — самими этими микрогруппами, анонимным, безличным обществом со взаимозаменяемыми атомоподобными индивидами, связанными прежде всего общей культурой нового типа. Вот что происходит на самом деле.

Национализм обычно борется от имени псевдонародной культуры. Он берет свою символику из здоровой, простой, трудовой жизни крестьян, народа. Есть определенная доля истины в националистической самооценке, когда народ управляется чиновниками другой, чужой высокой культуры, гнету которой должно быть противопоставлено прежде всего культурное возрождение и в конечном счете война за национальное освобождение. Он возрождает или создает собственную высокую (обладающую письменностью, передающуюся специалистами) культуру, которая имеет определенную связь с прежними местными народными традициями и диалектами.

Геллнер выделяет собственную типологию национализма на основе двух факторов: фактора власти и фактора образования. Одни имеют власть, а другие — нет. Понятие образования включает в себя ту сумму навыков, которая позволяет современному человеку занять любое положение в обществе и дает ему возможность, если можно так выразиться, легко держаться на плаву в культурной среде подобного типа. Это скорее некая совокупность признаков, а не их строгий перечень: его составные части могут не зависеть друг от друга. Главная роль здесь отводится грамотности.

На основе сочетания этих двух факторов Геллнер выделяет четыре определённые возможности. Каждая из этих четырёх возможностей соотносится с реальной исторической ситуацией.

1) образование доступно только тем, кто у власти, и они используют свою власть, чтобы удержать монополию на это право (это соответствует в целом раннему периоду индустриализации);

2) или, напротив, образование доступно и тем, кто у власти, и всем остальным (относится к позднему индустриальному обществу);

3) или образование доступно всем (или некоторым из них), а власть предержащие его лишены (такая ситуация не столь уж абсурдна, невозможна и нереальна, как это может показаться на первый взгляд);

4) или, наконец, как это иногда случается, ни тем, ни другим не доступна такая возможность, или, проще говоря, и имеющие власть и те, против кого они ее используют, являются невеждами, погрязшими, как сказал Карл Маркс, в «идиотизме деревенской жизни». С такой вполне допустимой и реальной ситуацией человечеству приходилось встречаться на протяжении своей истории. Не исключена она полностью и в наши дни.

1) ранняя индустриализация без этнического ускорения

2) национализм «габсбурского» типа (направлен на восток и на юг)

3) зрелая однородная индустриализация

4) классический либеральный западный национализм

6) национализм диаспоры

7) нетипичная донационалистическая ситуация

8) типичная донационалистическая ситуация

Автор анализирует каждую из них и получает, что пять из восьми ситуаций, предложенных данной моделью, оказались ненационалистическими (1, 3, 5, 7,8). Строка 1 относится к классическому раннему индустриализму, когда и власть, и доступность образования сосредоточены в чьих-либо руках, но здесь лишенные прав не отличаются в культурном отношении от имеющих их, и, соответственно, это не имеет никаких или, во всяком случае, значимых последствий. Строка 3 относится к позднему индустриализму с общедоступным образованием и отсутствием культурных различий; здесь еще меньше оснований предполагать конфликты, чем на строке 1. Строка 5 также не создает ситуации появления националистических проблем и противоречий. Слабая в политическом отношении подгруппа имеет преимущества в области экономики и образования, но, будучи неотличимой от большинства, может не привлекать внимания. Строки 7 и 8 также не имеют отношения к националистической проблематике, но совсем по другой причине. В обоих случаях вопрос доступности новой, высокоразвитой культуры, являющейся предварительным условием изменения стиля жизни, и возможности воспользоваться его преимуществами вообще не возникает. Здесь она не доступна одним больше, чем другим.

Таким образом, в книге «Нации и национализм» рассматривается три типа национализма.

Первый можно определить как «классический габсбургский». По этой модели те, кто у власти, имеют преимущества в доступности центральной государственной высокой культуры, к которой они действительно принадлежат от рождения. Лишенные власти лишаются также и возможности получить образование. Для них доступны или для части из них доступны народные культуры, которые с большим трудом и с помощью настойчивой пропаганды могут быть превращены в новую высокую культуру, противопоставляющую себя старой, независимо от того, имеется ли у нее реальное или вымышленное прошлое, связанное с исторической политической единицей, якобы когда-то построенной на основ t той же культуры или одного из ее вариантов. Этой задаче весьма охотно отдают свои силы деятели из числа наиболее сознательных представителей данной этнической группы, и, если обстоятельства позволяют, эта группа основывает собственное государство, которое поддерживает и оберегает новорожденную или возрожденную культуру.

Второй тип: у одних есть власть, у других нет. Различия совпадают и выражаются так же, как культурные. Различий в доступности образования нет. Данный национализм унификаторского рода действует во имя распространения высокой культуры и нуждается в «политической крыше». Реальная историческая ситуация, которой соответствует эта модель, — это национализм периода объединения Италии и Германии XIX века.

Третий тип национализма Геллнер называет национализмом диаспоры. Речь идет об этнических меньшинствах, лишенных политических прав, но не отсталых в экономическом отношении (и даже наоборот), следовательно, приобщенных к «высокой культуре». Проблемы общественных преобразований, культурного возрождения и обретения территории, неизбежность столкновений с враждебностью тех, кто претендует или претендовал на эту территорию ранее. Иногда опасность ассимиляции заставляет сторонников ненационалистического решения отстаивать свою точку зрения.

В разделе «Будущее национализма» Геллнер говорит о том, что лишь в редких случаях там, где есть почва для активизации национализма, способного связать болезненные противоречия времени с жизнеспособными потенциальными государствами, удается избежать обострения. Нарастающая волна модернизации захлестывает мир, заставляет почти каждого в тот или иной момент ощутить на себе несправедливость обращения с собой и увидеть виноватого в представителе другой «нации». Если вокруг него соберется достаточное количество таких же жертв, принадлежащих к той же нации, что и он сам, рождается национализм. Когда этот процесс идет успешно, а это происходит далеко не всегда, рождается нация.

Существует еще и элемент экономической рациональности в политической системе «побочных границ», которые национализм порождает в современном мире. Территориальные границы прочерчиваются и закрепляются законом, в то время как различия в статусе никак не отмечены и не подкреплены, а скорее скрываются или отрицаются. Совершенно очевидно, что развитые экономические системы могут поглотить и затормозить развитие зарождающихся экономик, если они не находятся под надежной защитой собственного государства. Поэтому националистическое государство защищает не только культуру, но и новую, подчас хрупкую экономику.

Геллнер предполагает, что национализм в ближайшем будущем будет видоизменяться. Как уже отмечалось, он достигает стадии наиболее острых противоречий в момент, когда пропасть между населением, объединившимся на индустриальной основе, имеющим политические и образовательные права, и теми, кто стоит у порога новой жизни, но еще не вступил в нее, достигает наибольшей величины. По мере продолжения дальнейшего экономического развития эта пропасть уменьшается.

Если свобода международного передвижения станет общей для всех, проблема национализма перестанет существовать или, во всяком случае, коммуникативные разрывы, вызванные культурными различиями, утратят свое значение и прекратят создавать националистическую напряженность. Национализм как вечная проблема, как дамоклов меч, занесенный над любой политикой, осмеливающейся не признавать националистические требования совпадения политических и культурных границ, будет уничтожен и перестанет быть постоянной и опасной угрозой. В этой воображаемой всеобщей целостности изначально однородной индустриальной культуры, разделяющейся лишь при помощи языков, имеющих фонетические и формальные, а не семантические различия, эпоха национализма останется в воспоминаниях.

Но Геллнер не верит в то, что это произойдет. Он склоняется к точке зрения Дж. Ф. Ревеля: «Народы не похожи друг на друга. Не были они одинаковыми в бедности, не будут одинаковыми и в роскоши».

Необходимость всеобщего индустриального производства, единой фундаментальной науки, сложных интернациональных контактов и прочных продолжительных связей, несомненно, обусловит в значительной мере мировое взаимодействие культур, которое мы отчасти уже наблюдаем. Это предотвратит невозможность общения, возникающую под воздействием культурных различий—этого главнейшего фактора, влияющего на обострение отношений между привилегированными и менее привилегированными. Трудно представить себе две крупные, политически значимые, независимые культуры, сосуществующие под одной политической крышей и доверяющие единому политическому центру осуществлять управление ими обеими с полной и даже равной беспристрастностью.

Националистическое требование соответствия политической единицы и культуры и впредь с небольшими и несущественными исключениями будет оставаться в силе. В этом смысле не приходится думать о том, что эпоха национализма придет к концу.

Геллнер говорит о том, что можно ожидать, что острота националистического конфликта ослабеет. Его обострение—результат социальных неравенств, вызванных ранним индустриализмом и неравномерностью распределения.

Говоря о националистической идеологии, Геллнер указывает на то, что страдает от пронизывающей ее ложной значительности. Ее мифы извращают реальность. Он приводит ложные теории национализма:

1. Он представляет собой нечто естественное, само собой разумеющееся и зарождающееся само по себе. Если он отсутствует, то лишь по причине насильственного подавления.

2. Это искусственная последовательность идей, которые никогда не были достойны того, чтобы их высказывать, и возникли вследствие неудачного стечения обстоятельств. Политическая жизнь даже в индустриальных обществах может обходиться без него.

3. Теория «ложного адреса», одобряемая марксизмом. Подобно тому как некоторые мусульмане, крайние приверженцы шиизма, утверждали, что архангел Гавриил допустил ошибку, поведав Послание Мухаммеду, в то время как предназначено оно было Дли, так и марксисты в принципе любят считать, что историческая тенденция или человеческое сознание допустили чудовищную оплошность. Послание, призванное разбудить классы, в результате какой-то почтовой ошибки было доставлено нациям. И теперь революционные деятели обязаны убедить ошибочного получателя, что ему необходимо переадресовать послание, а заодно и те чувства, которые оно возбуждает тем, кому оно предназначалось в действительности. Нежелание полноправного адресата и адресата незаконного подчиниться требованиям этих деятелей вызывает их сильное недовольство.

4. Теория «темных богов»: национализм — это возрождение атавистических сил крови и территории. Этот взгляд часто поддерживают и сторонники и ненавистники национализма. Первые считают эти темные силы жизнеутверждающими, вторые — варварскими. В действительности человек эпохи национализма не хуже и не лучше людей других эпох. Преступления, совершаемые им, сродни преступлениям других времен. Они просто больше бросаются в глаза именно из-за того, что стали более страшными, и из-за того, что совершаются с помощью более мощных технологических средств.

Ни одна из этих теорий, по мнению Геллнера, не является обоснованной.

Эрнест геллнер нации и национализм. Массаж молочных желез

Агро-письменное общество

Геллнер Э. Нации и национализм

И.И. Крупник. Об авторе этой книги, нациях и национализме (вместо послесловия)