Прочитайте предложенный текст из произведения Астафьева "Царь-рыба", подумайте над его смыслом.
Писатель обращается к важным проблемам человеческого существования - к взаимной связи человека и природы. В изображенной трагической ситуации Астафьев ищет ключ к объяснению нравственных достоинств и нравственных пороков личности, через отношение к природе осуществляется проверка духовной ценности и состоятельности этой личности.
Какими художественными средствами передает писатель свое отношение к миру природы?
Жанр "Царь-рыбы" - "повествование в рассказах". Одним из ведущих художественных средств передачи своего отношения к миру природы является использование ассоциаций между человеком и природой. Автор во всех рассказах цикла видит человека через природу, а природу через человека. Для этого используются самые разнообразные метафоры и сравнения. Вот одно из таких сравнений: "И рыба и человек слабели, истекали кровью. Человечья кровь плохо свертывается в холодной воде. Какая же кровь у рыбы? Тоже красная. Рыбья. Холодная. Да и мало ее в рыбе. Зачем ей кровь? Она живет в воде. Ей греться ни к чему. Это ему, человеку, в тепло надо, он на земле обитает. Так зачем же перекрестились их пути? Реки царь и всей природы царь - на одной ловушке, в холодной осенней воде".
Отношения человека и природы Астафьев рассматривает Kaк родственные, отношения матери и дитя, и тем самым достигает идеи единства, понимания, что человек - это часть, это дитя природы. Природа в критические моменты помогает человеку осознать его грехи, даже очень давние. Даже когда самый осторожный и порядочный из браконьеров - Игнатьич был стянут в воду гигантской рыбой и превратился в пленника собственной добычи, он вспоминает свои былые преступления и воспринимает случившееся с ним как кару: "Пробил крестный час, пора отчитаться за грехи…"
Проанализируйте раздумья Игнатьича. О чем сожалеет он и почему?
В момент пребывания между жизнью и смертью Игнатьич думает о прожитом, анализирует его, наиболее остро ощущает утраты духовного начала, которые произошли из-за постоянной погони за наживой. Из-за нее "забылся в человеке человек! Жадность его обуяла!". С горечью думает Игнатьич о детстве, которого-то и не было. На уроках думал о ловле рыбы. Всего лишь четыре зимы с мукой отсидел в школе, сожалеет Игнатьич, что после школы и в библиотеку не заглядывал, своими детьми не занимался. Хотели в депутаты выдвинуть - и отвели, потому что тихомолком рыбу ловит, все время в погоне за прибылью. Не уберегли от бандитов прекрасную девушку, потому что сами на ловле были. Обострилась совесть в критический момент, когда оказался он на грани пропасти.
Почему стало на душе Игнатьича легче, когда освободилась царь-рыба? Почему он обещает никому ничего не говорить о ней?
Легче потому, что отступила смерть. Телу стало легче, потому что уже не тянуло вниз. "А душе - от какого-то, еще не постигнутого умом освобождения". Быть может, появилась надежда что-то исправить в своей жизни. Быть может, и рад был Игнатьич, что осталась жива эта волшебная царь-рыба, тяжко раненная, но яростная и неукрощенная.
Это была жестокая, но поучительная для Игнатьича встреча с одной из величайших тайн природы. И решил он никому не говорить про царь-рыбу, чтобы не возбуждать к ней интереса браконьеров. "Поживи, сколько Можешь!"
Авторское повествование в этом отрывке часто сливается с раздумьями героя - Игнатьича. Порой трудно отделить слова самого Астафьева от размышлений прозревающего героя, осознающего смысл жизни, ответственность за содеянное. Поражает умение уловить и передать тончайшие оттенки движений природы ("Тишина! Такая тишина, что собственную душу, сжавшуюся в комок, слышно"). Порой повествование приобретает сказовый характер. Следует также отметить в повествовании наличие элементов разговорной речи, диалогической структуры во внутренних монологах автора и его героя.
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Шрифт:
100% +
Виктор Петрович Астафьев
(1924–2001)
И коль выпало на долю родной литературы заменить собой церковь, стать духовной опорой народа, она должна была возвыситься до этой своей святой миссии. И она поднялась!
В. П. Астафьев
Основная идея произведений В. П. Астафьева – ответственность человека за всё, что есть на Земле. Писатель провозглашает этические ценности, присущие народной жизни. Среди его произведений – «Стародуб», «Кража», «Где-то гремит война», «Последний поклон», «Пастух и пастушка», «Печальный детектив», «Жизнь прожить», «Царь-рыба», «Прокляты и убиты».
«Царь-рыба» оказалась одним из глубоких произведений русской прозы 70-х годов. Автор-рассказчик, наблюдая так называемый экологический разбой, пришёл к выводу, что сейчас преобладают люди двух типов: браконьеры (переродившиеся потомки крестьян) и «туристы по жизни» (такие, как Гога Герцев). Автор заканчивает своё повествование цитатой из «Книги Екклезиаста»: «Всему свой час и время всякому делу под небесами». В уничтожении природы есть всемирно-историческая необходимость, неуклонность. На протяжении всего послевоенного времени люди не сбавляют темпы лесоповала, несмотря на предупреждение учёных: если эти темпы будут сохранены и впредь, то последнее на земле дерево человек свалит на земле через семьдесят лет. В «Книге Екклезиаста» есть и такие слова: «Что пользы живому, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? Какой выкуп даст тогда смертный за душу свою?»
В словах «нет мне ответа», заканчивающих повесть, есть горькая правда: народного, человеческого измерения у процесса опустошения Земли нет. В этой книге Астафьев проявляет интерес не к поступку, а к процессам познания мира, не к событию, а его философскому объяснению. Все сюжетные линии «Царь-рыбы» подчинены авторскому публицистически страстному изучению противоречий жизни. «Я писал о том, что для меня было личным, кровным, а оказалось, мою тревогу разделяют многие и многие…» Свободная композиция, сюжетная раскованность, форма притчи – особенности повествования В. Астафьева.
В посёлке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе – Игнатьичем. Был он старшим братом Командора и как к брату, так и ко всем остальным чушанцам, относился с некой долей снисходительности и превосходства, которого, впрочем, не выказывал, от людей не воротился, напротив, ко всем был внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно, не уподоблялся брату при дележе добычи, не крохоборничал. <…>
В студёный осенний морок вышел Игнатьич на Енисей, завис на самоловах. Перед тем как залечь на ямы, оцепенеть в долгой зимней дремотности, красная рыба жадно кормилась окуклившимся мормышем, вертелась возле подводных каменных гряд, сытая играла с пробками и густо вешалась на крючья.
С двух первых самоловов Игнатьич снял штук семьдесят стерлядей, заторопился к третьему, лучше и уловистей всех стоящему. Видно, угодил он им под самую каргу, а это даётся уж только мастерам высшей пробы, чтоб на гряду самуё не бросить – зависнет самолов и далеко не сплыть – рыба проходом минует самолов. Чутьё, опыт, сноровка и глаз снайперский требуются. Глаз острится, нюх точится не сам собою, с малолетства побратайся с водою, постынь на реке, помокни и тогда уж шарься в ней, как в своей кладовке…
К третьему концу Игнатьич попал затемно, ориентир на берегу – обсечённая по макову ёлка, так хорошо видная тёмной колоколенкой даже на жидком снегу, упёрлась в низкие тучи, мозглый воздух застелил берег, землю, жестяно и рвано отблескивающая в ночи река ломала и скрадывала расстояние. Пять раз заплывал рыбак и тянул кошку по дну реки, времени потерял уйму, промёрз вроде бы до самых костей, но зато лишь подцепил, приподнял самолов, сразу почувствовал – на нём крупная рыбина!
Он не снимал стерлядь с крючков, а стерляди, стерляди!.. Бурлила, изогнувшись в калач, почти на каждой уде стерлядка – и вся живая. Иные рыбины отцеплялись, уходили, которые сразу вглубь, которые подстреленно выбрасывались и шлепались в воду, клевали остриём носа борт лодки – у этих повреждён спинной мозг, вязига проткнута, этой рыбине конец: с порченым позвоночником, с проткнутым воздушным пузырём, с порванными жабрами она не живёт. Налим, на что крепкущая скотина, но как напорется на самоловные уды – дух из него вон и кишки на телефон.
Шла тяжёлая, крупная рыбина, била по тетиве редко, уверенно, не толкалась попусту, не делала в панике тычков туда-сюда. Она давила вглубь, вела в сторону, и чем выше поднимал её Игнатьич, тем грузнее она делалась, остойчивей упиралась. Добро, хоть не делала резких рывков, – щёлкают тогда крючки о борт, ломаются спичками, берегись, не зазевайся, рыбак, – цапнет уда мясо иль одежду. И ладно, крючок обломится или успеешь схватиться за борт, пластануть ножом капроновое коленце, которым прикреплена к хребтовине самолова уда, иначе…
Незавидная, рисковая доля браконьера: возьми рыбу да при этом больше смерти бойся рыбнадзора – подкрадётся во тьме, сцапает – сраму наберёшься, убытку не сочтёшь, сопротивляться станешь – тюрьма тебе. На родной реке татем живёшь и до того выдрессировался, что ровно бы ещё какой неведомый, дополнительный орган в человеке получился – вот ведёт он рыбу, болтаясь на самоловном конце, и весь в эту работу ушёл, азартом захвачен, устремления его – взять рыбу, и только! Глаза, уши, ум, сердце – всё в нём направлено к этой цели, каждый нерв вытянут в ниточку, через руки, через кончики пальцев припаян рыбак к тетиве самолова, но что-то иль кто-то там, повыше живота, в левой половине груди живёт своей, отдельной жизнью, будто пожарник, несёт круглосуточно неусыпное дежурство. Игнатьич с рыбиной борется, добычу к лодке правит, а оно, в груди-то, ухом поводит, глазом недрёманным тьму ощупывает. Вдали огонёк искрой мелькнул, а оно уж трепыхнулось, зачастило: какое судно? Опасность от него какая? Отцепляться ль от самолова, пускать ли рыбину вглубь? А она живая, здоровенная, может изловчиться и уйти.
Напряглось всё в человеке, поредели удары сердца, слух напружинен до звона, глаз силится быть сильнее темноты, вот-вот пробьёт тело током, красная лампочка заморгает, как в пожарке: «Опасность! Опасность! Горим! Горим!»
Пронесло! Грузовая самоходка, похрюкивая, будто племенной пороз со свинофермы Грохотало, прошла серединой реки. <…>
В этот миг напомнила, заявила о себе рыбина, пошла в сторону, защелкали о железо крючки, голубые искорки из борта лодки высекло. Игнатьич отпрянул в сторону, стравливая самолов, разом забыв про красивый кораблик, не переставая, однако, внимать ночи, сомкнувшейся вокруг него. Напомнив о себе, как бы разминку сделав перед схваткой, рыбина унялась, перестала диковать и только давила, давила вниз, в глубину, с тупым, непоколебимым упрямством. По всем повадкам рыбы, по грузному этому слепому давлению во тьму глубин угадывался на самолове осётр, большой, но уже умаянный. За кормой взбурлило грузное тело рыбины, вертанулось, забунтовало, разбрасывая воду, словно лохмотья горелого, чёрного тряпья. Туго натягивая хребтину самолова, рыба пошла не вглубь, вперёд пошла, на стрежь, охлестывая воду и лодку оборвышами коленцев, пробками, удами, ворохом волоча скомканных стерлядей, стряхивая их с самолова. «Хватил дурило воздуху. Забусел!» – мгновенно подбирая слабину самолова, думал Игнатьич и вот увидел рыбину возле борта лодки. Увидел и опешил: чёрный, лаково отблёскивающий сутунок со вкось обломанными сучьями; крутые бока, решительно означенные острыми панцирями плащей, будто от жабер до хвоста рыбина опоясана цепью бензопилы. Кожа, которую обминало водой, щекотало нитями струй, прядущихся по плащам и свивающихся далеко за круто изогнутым хвостом, лишь на вид мокра и гладка, на самом же деле ровно бы в толчёном стекле, смешанном с дресвою. Что-то первобытное, редкостное было не только в величине рыбы, но и в формах её тела, от мягких, безжильных, как бы червячных, усов, висящих под ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста – на доисторического ящера походила рыбина, какой на картинке в учебнике по зоологии у сына нарисован.
Течение на стрежи вихревое, рваное. Лодку шевелило, поводило из стороны в сторону, брало струями на отур, и слышно было, как скрежещут о металл рыскающей дюральки плащи осётра, закруглённые водой. Летошний осётр ещё и осётром не называется, всего лишь костерькой, после – карышем или кастрюком, похож он на диковинно растопыренную шишку иль на веретенце, по которому торчат колючки. Ни вида, ни вкуса в костерьке и хищнику никакому не слопать – распорет костерька, проткнет утробу. И вот – поди ж ты! – из остроносой колючки этакий боровище вырастает! И на каком питанье-то? На мормыше, на козявках и вьюнцах! Ну, не загадка ли природы?!
Совсем где-то близко закрякал коростель. Игнатьич напрягся слухом – вроде как на воде крякает? Коростель – птица долгоногая, бегучая, сухопутная и должна до сроку убегти в тёплую сторону. А вот поди ж ты, крякает! На близком слуху – вроде как под ногами. «Не во штанах ли у меня закрякало?!» Игнатьич хотел, чтоб шутливые, несколько даже ернические штучки сняли с него напряжение, вывели бы из столбняка. Но лёгкое настроение, которого он желал, не посетило его, и азарта, того дикого азарта, жгучей, всепоглощающей страсти, от которой воет кость, слепнет разум, тоже не было. Наоборот, вроде бы как обмыло тёплыми, прокислыми щами там, слева, где несло дежурство оно, недрёманное ухо, око ли.
Рыба, а это у неё коростелем скрипел хрящатый рот, выплевывала воздух, долгожданная, редкостная рыба показалась Игнатьичу зловещей. «Да что же это я? – поразился рыбак. – Ни Бога, ни чёрта не боюся, одну тёмну силу почитаю… Так, может, в силе-то и дело?» – Игнатьич захлестнул тетиву самолова за железную уключину, вынул фонарик, воровато, из рукава, осветил им рыбину с хвоста. Над водою сверкнула острыми кнопками круглая спина осётра, изогнутый хвост его работал устало, настороженно, казалось, точат кривую татарскую саблю о каменную черноту ночи. Из воды, из-под костяного панциря, защищающего широкий, покатый лоб рыбины, в человека всверливались маленькие глазки с жёлтым ободком вокруг тёмных, с картечины величиною зрачков. Они, эти глазки, без век, без ресниц, голые, глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе.
Осётр висел на шести крючках. Игнатьич добавил ему ещё пяток – боровина даже не дрогнул от острых уколов, просёкших сыромятно-твёрдую кожу, лишь пополз к корме, царапаясь о борт лодки, набирая разгон, чтобы броситься по туго в неё бьющей воде, взять на типок тетеву, чтобы пообрывать поводки самолова, переломать все эти махонькие, ничтожные, но такие острые и губительные железки. <…>
Упускать добычу такую нельзя. Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову. <…>
Игнатьич вздрогнул, нечаянно произнеся, пусть и про себя, роковые слова – больно уж много всякой всячины наслушался он про царь-рыбу, хотел её, конечно, изловить, увидеть, но, само собой, и робел. Дедушко говаривал: лучше отпустить её, клятую, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать её. Но раз вырвалось слово, значит, так тому и быть, значит, брать за жабры осетрину, и весь разговор! Препоны разорвались, в голове и в сердце твёрдость – мало ли чего плели ранешние люди, знахари всякие и дед тот же, жили в лесу, молились колесу…
«А-а, была – не была!» – удало, со всего маху Игнатьич жихнул обухом топора в лоб «царь-рыбу» и по тому, как щёлкнуло звонко, а не глухо, без отдачи гукнуло, догадался – угодило вскользь. Надо было не со всего дурацкого маху бить, надо было стукнуть коротко, зато поточнее. Повторять удар некогда, теперь всё решалось мгновениями. Он взял рыбину крюком на упор и почти перевалил её в лодку. Готовый издать победный вопль, нет не вопль – он ведь не городской придурок, он от веку рыбак, – просто тут, в лодке, дать ещё разок по выпуклому черепу осётра обухом и рассмеяться тихо, торжественно, победно. Ещё вдох, усилие – крепче в борт ногою, твёрже упор. Но расходившаяся в столбняке рыба резко вертанулась, ударилась об лодку, громыхнула, и чёрно поднявшимся ворохом не воды, нет, а комьями взорвалась река за бортом. Ожгло, ударило рыбака тяжестью по голове, давнуло на уши, полоснуло по сердцу. «А-ах!» – вырвалось из груди, как при доподлинном взрыве, подбросившем его вверх и уронившем в немую пустоту: слабеющим рассудком успел он ещё отметить – «так вот оно как, на войне-то…».
Разгорячённое борьбой нутро оглушило, стиснуло холодом. Вода! Он хлебнул воды! Тонет! Кто-то его тащил за ногу вглубь. «На крючке! Зацепило! Пропал!» – и почувствовал лёгкий угол в голень ноги – рыба продолжала биться, садить в себя и в ловца самоловные уды. В голове Игнатьича тоскливо и согласно, совсем согласно зазвучала вялая покорность, промельк мысли: «Тогда что ж… Тогда всё…» Но был ловец сильным, жилистым мужиком, рыба выдохшейся, замученной, и он сумел передолить не её, а сперва эту вот, занимающуюся в душе покорность, согласие со смертью, которое и есть уже смерть, поворот ключа во врата на тот свет, где, как известно, замки для всех грешников излажены в одну сторону: «У райских врат стучаться бесполезно…» <…>
И рыба и человек слабели, истекали кровью. Человечья кровь плохо свёртывается в холодной воде. Какая же кровь у рыбы? Тоже красная. Рыбья. Холодная. Да и мало её в рыбе. Зачем ей кровь? Она живёт в воде. Ей греться ни к чему. Это ему, человеку, в тепло надо, он на земле обитает. Так зачем же, зачем перекрестились их пути? Реки царь и всей природы царь – на одной ловушке, в холодной осенней воде. Караулит их одна и та же мучительная смерть. Рыба промучается дольше, она у себя, дома, и ума у неё не хватит скорее кончить эту волынку. А у него ума достанет отпуститься от борта лодки. И всё. Рыба одавит его вглубь, затреплет, истычет удами, поможет ему…
«Чем? В чём поможет-то? Сдохнуть? Окочуриться? Не-ет! Не дамся, не да-а-амся!..» Ловец крепче сжал твёрдый бок лодки, рванулся из воды, попробовал обхитрить рыбу, с нахлынувшей злостью взняться на руках и перевалиться за борт такой близкой, такой невысокой лодки! Но потревоженная рыба раздражённо чавкнула ртом, изогнулась, повела хвостом, и тут же несколько укусов, совсем почти неслышных, комариных, щипнули ногу рыбака. «Да что же это такое!» – всхлипнул Игнатьич, обвисая. Рыба тотчас успокоилась, придвинулась, сонно ткнулась уже не в бок, а под мышку ловца, и оттого, что не было слышно её дыхания, слабо шевелилась на ней вода, он притаённо обрадовался – рыба засыпает, вот-вот она опрокинется вверх брюхом! Уморило её воздухом, истекла она кровью, выбилась из сил в борьбе с человеком.
Он затих, ждал, чувствуя, что и сам погружается в дрёму. Словно ведая, что они повязаны одним смертным концом, рыба не торопилась разлучаться с ловцом и с жизнью. Она работала жабрами, и чудился человеку убаюкивающий скрип сухого очепа зыбки. Рыба рулила хвостом, крыльями, удерживая себя и человека на плаву. Морок успокоительного сна накатывал на неё и на человека, утишая их тело и разум.
Зверь и человек в мор и пожары, во все времена природных бед, не раз и не два оставались один на один – медведь, волк, рысь – грудь в грудь, глаз в глаз, ожидая смерти иной раз много дней и ночей. Такие страсти, ужасы об этом сказывались, но чтобы повязались одной долей человек и рыба, холодная, туполобая, в панцире плащей, с жёлтенькими, восково плавящимися глазками, похожими на глаза не зверя, нет – у зверя глаза умные, а на поросячьи, бессмысленно-сытые глаза – такое-то на свете бывало ль?
Хотя на свете этом всё и всякое бывало, да не всем людям известно. Вот и он, один из многих человеков, обессилеет, окоченеет, отпустится от лодки, уйдёт с рыбой в глубь реки, будет там болтаться, пока коленца не отопреют. А коленца-то капроновые, их до зимы хватит! Растеребит его удами в клочья, иссосут его рыба да вьюны, жучки-козявки разные да водяные блошки-вошки остатки доточат. И кто узнает, где он? Как он кончился? Какие муки принял? Вот старик-то Куклин года три назад где-то здесь же, возле Опарихи, канул в воду – и с концом. Лоскутка не нашли. Вода! Стихия! В воде каменные гряды, расщелья, затащит, втолкнёт куда… <…>
– Не хочу-у! Не хочу-у-у-у! – дёрнулся, завизжал Игнатьич и принялся дубасить рыбину по башке. – Уходи! Уходи! Ухо-ди-и-и-и!
Рыба отодвинулась, грузно взбурлила водою, потащив за собой ловца. Руки его скользили по борту лодки, пальцы разжимались. Пока колотил рыбину одной рукой, другая вовсе ослабела, и тогда он подтянулся из последних сил, приподнялся, достал подбородком борт, завис на нём. Хрустели позвонки шеи, горло сипело, рвалось, однако рукам сделалось полегче, но тело и особенно ноги отдалились, чужими стали, правую ногу совсем не слыхать. И принялся ловец уговаривать рыбу скорее умереть:
– Ну, что тебе? – дребезжал он рваным голосом, с той жалкой, притворной лестью, которую в себе не предполагал. – Всё одно околеешь… – Подумалось: вдруг рыба понимает слова! Поправился: -…Уснёшь. Смирись! Тебе будет легче, и мне легче. Я брата жду, а ты кого? – и задрожал, зашептал губами, гаснущим шёпотом зовя: – Бра-ате-ельни-и-и-ик!..
Прислушался – никакого отзвука! Тишина. Такая тишина, что собственную душу, сжавшуюся в комок, слышно. И опять ловец впал в забытьё. Темнота сдвинулась вокруг него плотнее, в ушах зазвенело, значит, совсем обескровел. Рыбу повернуло боком – она тоже завяла, но всё ещё не давала опрокинуть себя воде и смерти на спину. Жабры осётра уже не крякали, лишь поскрипывали, будто крошка короед подтачивал древесную плоть, закислевшую от сырости под толстой шубой коры.
По реке чуть посветлело. Далёкое небо, лужённое изнутри луной и звёздами, льдистый блеск которого промывался меж ворохами туч, похожих на торопливо сгребённое сено, почему-то не смётанное в стога, сделалось выше, отдалённей, и от осенней воды пошло холодное свечение. Наступил поздний час. Верхний слой реки, согретый слабым солнцем осени, остудило, сняло, как блин, и бельмастый зрак глубин со дна реки проник наверх. Не надо смотреть на реку. Зябко, паскудно на ней ночью. Лучше наверх, на небо смотреть.
Вспомнился покос на Фетисовой речке, отчего-то жёлтый, ровно керосиновым фонарём высвеченный или лампадкой. Покос без звуков, без движения какого-либо и хруста под ногами, тёплого, сенного хруста. Среди покоса длинный зачёсанный зарод с остриём жердей, торчащих по полого осевшему верху. Почему же всё жёлтое-то? Безголосое? Лишь звон густеет – ровно бы под каждым стерженьком скошенной травы по махонькому кузнецу утаилось, и без передыху звонят они, заполняя всё вокруг нескончаемой, однозвучной, усыпляющей музыкой пожухлого, вялого лета. «Да я же умираю! – очнулся Игнатьич. – Может, я уж на дне? Жёлто всё…»
Он шевельнулся и услышал рядом осётра, полусонное, ленивое движение его тела почувствовал – рыба плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом. Что-то женское было в этой бережности, в желании согреть, сохранить в себе зародившуюся жизнь.
«Да уж не оборотень ли это?!»
По тому, как вольготно, с сытой леностью подрёмывала рыба на боку, похрустывала ртом, будто закусывая пластиком капусты, упрямое стремление её быть ближе к человеку, лоб, как бы отлитый из бетона, по которому ровно гвоздём процарапаны полосы, картечины глаз, катающиеся без звука под панцирем лба, отчуждённо, однако ж не без умысла вперившийся в него бесстрашный взгляд – всё-всё подтверждало: оборотень! Оборотень, вынашивающий другого оборотня, что-то греховное, человечье есть в муках царь-рыбы, кажется, вспоминает она что-то сладостное, тайное перед кончиной.
Но что она может вспоминать, эта холодная водяная тварь? Шевелит вон щупальцами-червячками, прилипшими к лягушачьей жидкой коже, за усами беззубое отверстие, то сжимающееся в плотно западающую щель, то отрыгивающее воду в трубку. Чего у неё ещё было, кроме стремления кормиться, копаясь в илистом дне, выбирая из хлама козявок?! Нагуливала она икру и раз в году тёрлась о самца или о песчаные водяные дюны? Что ещё было у неё? Что? Почему же он раньше-то не замечал, какая отвратная эта рыба на вид! Отвратно и нежное бабье мясо её, сплошь в прослойках свечного, жёлтого жира, едва скреплённое хрящами, засунутое в мешок кожи; ряды панцирей в придачу, и нос, и глазки, плавающие в желтушном жиру, требуха, набитая грязью чёрной икры, какой тоже нет у других рыб, – всё-всё отвратно, тошнотно, похабно!
И из-за неё, из-за этакой гады забылся в человеке человек! Жадность его обуяла! Померкло, отодвинулось в сторону даже детство, да детства-то, считай, не было. В школе с трудом и мукой отсидел четыре зимы. На уроках, за партой, диктант пишет, бывало, или стишок слушает, а умственно на реке пребывает, сердце дёргается, ноги дрыгаются, кость в теле воет – она, рыба, поймалась, идёт! Идёт, идёт! Пришла вот! Самая большая! Царь-рыба! Да будь она… Сколь помнится, всё в лодке, всё на реке, всё в погоне за нею, за рыбой этой проклятой. На Фетисовой речке родительский покос дурниной затянуло, захлестнуло. В библиотеку со школы не заглядывал – некогда. Был председателем школьного родительского комитета – содвинули, переизбрали: не заходил в школу. Наметили на производстве депутатом в поссовет – трудяга, честный производственник, и молча отвели – рыбачит втихую, хапает, какой из него депутат? В народную дружину и в ту не берут, забраковали. Справляйтесь сами с хулиганами, вяжите их, воспитывайте, ему некогда, он всё время в погоне. Его-то никакой бандюга не достанет! Ан и достали. Тайку-то, племяшку, любимицу!..
А-ах, ты, гад, бандюга! Машиной об столб, юную, прекрасную девушку, в цвет входящую, бутончик маковый, яичко голубиное – всмятку. Девочка небось в миг последний отца родимого, дядю любимого вспомнила, пусть умственно, про себя кликнула. А они? Где были они? Чего делали? По реке они, по воде на моторках бегали, за рыбой гонялись, хитрили, изворачивались, теряя облик человеческий… <…>
Игнатьич отпустился подбородком от борта лодки, глянул на рыбину, на её широкий бесчувственный лоб, бронёю защищающий хрящевину башки, жёлтые и синие жилки-былки меж хрящом путаются. Озарённо, в подробностях обозначилось ему то, от чего он оборонялся всю почти жизнь и о чём вспомнил тут же, как только попался на самолов, но отжимал от себя наваждение, заслонялся нарочитой забывчивостью, однако дальше сопротивляться окончательному приговору не было сил.
Сомкнулась над человеком ночь. Движение воды и неба, холод и мгла – всё слилось воедино, остановилось и начало каменеть. Ни о чём он больше не думал. Все сожаления, раскаяния, даже боль и душевные муки отдалились куда-то, он утишался в себе самом, переходил в иной мир, сонный, мягкий, покойный, и только тот, что так давно обретался там, в левой половине его груди, под сосцом, не соглашался с успокоением – он никогда его не знал, сторожился сам и сторожил хозяина, не выключая в нём слух. Густой комариный звон прорезало напористым, уверенным звоном из тьмы и ткнуло – под сосцом, в ещё неостывшем теле вспыхнул свет. Человек напрягся, открыл глаза – по реке звучал мотор «Вихрь». Даже на погибельном краю, уже отстранённый от мира, он по голосу определил марку мотора и честолюбиво обрадовался прежде всего этому знанью, хотел крикнуть брата, но жизнь завладела им, пробуждала мысль. Первым её током он приказал себе ждать: пустая трата сил, их осталась кроха, орать сейчас. Вот заглушат моторы, повиснут рыбаки на концах, тогда зови-надрывайся.
Волна от пролетевшей лодки качнула посудину, ударила о железо рыбу, и она, отдохнувшая, скопившая силы, неожиданно вздыбила себя, почуяв волну, которая откачала её когда-то из чёрной мягкой икринки, баюкала в дни сытого покоя, весело гоняла в тени речных глубин, сладко мучала в брачные времена, в таинственный час икромёта.
Удар. Рывок. Рыба перевернулась на живот, нащупала вздыбленным гребнем струю, взбурлила хвостом, толкнулась об воду, и отодрала бы она человека от лодки, с ногтями, с кожей отодрала бы, да лопнуло сразу несколько крючков. Ещё и ещё била рыба хвостом, пока не снялась с самолова, изорвав своё тело в клочья, унося в нём десятки смертельных уд.
Яростная, тяжко раненная, но не укрощённая, она грохнулась где-то уже в невидимости, плеснулась в холодной заверти, буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу.
«Иди, рыба, иди! Я про тебя никому не скажу. Поживи сколько сможешь!» – молвил ловец, и ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула вниз, не висела на нём сутунком, а душе – от какого-то, ещё не постигнутого умом, освобождения.
Вопросы и задания
1. Прочитайте предложенный текст из произведения Астафьева «Царь-рыба», подумайте над его смыслом.
2. Проанализируйте раздумья Игнатьича. О чём сожалеет он и почему?
3. Почему стало на душе Игнатьича легче, когда освободилась царь-рыба? Почему он обещает никому ничего не говорить о ней?
1. Какими художественными средствами передаёт своё отношение писатель к миру природы?
Идея преемственности поколений – главная в повести «Последний поклон» . В значительной мере она автобиографична и рассказывает о детстве и юности главного героя Вити, судьба которого связана с жизнью многих людей, счастливых и неудачных. Большую роль в его жизни сыграла бабушка, внешне суровая, но очень добрая, отзывчивая, отдавшая людям много тепла и доброты. «В дни бабушкиной болезни я обнаружил, как много родни у бабушки и как много людей, и не родных, тоже приходит пожалеть её и посочувствовать ей. И только теперь, хотя и смутно, я почувствовал, что бабушка моя, казавшаяся мне всегда обыкновенной бабушкой, – очень уважаемый на селе человек, а я вот не слушался её, ссорился с ней, и запоздалое чувство раскаяния разбирало меня.
„Что же за болезнь такая у тебя, бабушка?“ – как будто в первый раз любопытствовал я, сидя рядом с ней на постели. Худая, костистая, с тряпочками в посекшихся косицах, бабушка неторопливо начинала повествовать о себе:
– Надсаженная я, батюшко, изработанная. Вся надсаженная. С малых лет я в работе, в труде. У тяти и у мамы я сёмая была, да своих десятину подняла… Это легко только сказать. А вырастить?! Но о жалостном она говорила лишь сначала, как бы для запева, потом рассказывала о разных случаях из своей большой жизни. Выходило по её рассказам так, что радостей в её жизни было куда больше, чем невзгод. Она не забывала о них и умела замечать их в простой своей и нелёгкой жизни».
Когда умерла бабушка, Витя находился на Урале, работал на заводе, и его не отпустили на похороны: к бабушке – не положено.
«Я ещё не осознавал тогда всю огромность потери, постигшей меня. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть глаза бабушке, отдать ей последний поклон.
И живёт в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкой, я пытаюсь воскресить её в памяти, поведать о ней другим людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они её, и была бы её жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта».
Произведения, так или иначе связанные с темой деревни, обычно называют "деревенской прозой". О деревне написаны очень разные по жанру книги: повести В. Астафьева и В. Распутина, социально- эпопейная трилогия Ф. Абрамова, нравовоспитательные романы В. Можаева, рассказы В. Белова и В. Шукшина. Какое же место в литературе о деревне занимает творчество В. Астафьева и, в частности, его повесть "Царь-рыба"?
Виктор Астафьев - талантливый мастер, знающий природу, требующий бережного отношения к ней. Уже с первых шагов на литературном поприще писатель стремился решать важные проблемы своего времени, находить пути совершенствования личности, будить в читателях чувство сострадания. В 1976 году появилось его произведение "Царь-рыба", имеющее подзаголовок "повествование в рассказах". В нем по-новому рассматриваются постоянные для творчества Астафьева мотивы. Тема природы обрела философское звучание, стала восприниматься как тема экологическая. Идея русского национального характера, к которой писатель обращался еще в рассказах "Последний по клон" и "Ода русскому огороду", также звучит на страницах повести "Царь-рыба".
Произведение включает двенадцать рассказов. Сюжет повести связан с путешествием автора, лирического героя, по родным местам - Сибири. Сквозной образ автора, его размышления и воспоминания, лирико-философские обобщения, обращения к читателю объединяют отдельные эпизоды и сцены, характеры и ситуации в законченное художественное повествование. Основу "Царь-рыбы" составляют рассказы о рыбалке и охоте, написанные в разное время. Но, по признаю самого автора, повествование стало оформляться как цельное произведение только после написания новеллы "Капля": "Начал я с главы "Капля", а она потянула на философское осмысление всего материала, повела за собой остальные главы. Друзья подбивали меня назвать "Царь-рыбу" романом… Если бы я писал роман, я написал бы стройнее, но мне пришлось бы отказаться от самого дорогого, от того, что принято называть публицистичностью, от свободных выступлений, которые в такой форме повествования вроде бы и не выглядят отступлениями". Каждый отдельный рассказ воспринимается в своем непосредственном, конкретном содержании, но в системе повествования все они приобретают дополнительное значение, а также разворачивают перед читателем галерею народных типов и характеров. Открывает "Царь-рыбу" рассказ "Бойе". В этом рассказе есть напоминающая притчу история об охоте Николая на песца. Николай с напарником Архипом, под руководством "старшего", который прошел войну и тюрьму, подрядились охотиться на Таймыре, на глухом зимовье, на песца. В случае удачи это сулило большие деньги. Однако в тайге начался мор, песец ушел, и охота не удалась. У людей был выбор: уйти и долго пробиваться с поклажей по бездорожью или остаться зимовать. В случае такой зимовки в безлюдном крае нужно суметь сохранить человеческий облик: не сойти с ума, не перебить друг друга, не одичать от безделья и холода. Все перечисленное таки случилось, но люди остались живы. Очень многому научила их эта зимовка, о многом заставила задуматься. Интересно то, что автор не навязывает читателю своих выводов, он просто рассказывает, но рассказывает так мастерски, что затрагивает самые сокровенные струны человеческой души. Также из этого рассказа узнаем мы о фактах биографии Астафьева: о трудном детстве, о беспутном отце, о необузданной во гневе мачехе, о несложившихся отношениях со второй семьей отца. Вызывает уважение сдержанная манера повествования, но угадывается и горечь, и затаенная детская обида, и жалость к непутевому отцу, и ироническое отношение к себе и брату Кольке, и грусть по ушедшей юности. Центральной главой повести является глава с одноименным названием - "Царь-рыба", в которой звучат мотивы роли человека на земле и вечных духовных ценностей. Главный герой "Царьрыбы " - Игнатьич, "интеллигент из народа". Что же в нем народного? Игнатьич - коренной сибиряк, лучший представитель сибирского национального характера: "Везде и всюду обходился своими силами, но сам всегда готов прийти на помощь людям", он хороший работник, крепкий хозяин, но не жадина и не крохобор; аккуратный, чистоплотный; лучший механик в своей местности и лучший рыбак. Но всю жизнь душа этого человека таит в себе грех, он как бы ждет расплаты за него. В молодости Игнатьич поиздевался над Глашкой Кухлиной, унизил ее из ложного самолюбия. Об этом поступке знают только он и Глаша. У каждого давно своя семья, но поступок этот мучает Игнатьича, он понимает, что "бесследно никакое злодейство не проходит", пытается просить у нее прощения, но она отвечает, что пусть его Бог простит, а у нее на это сил нет. Так и живет Игнатьич с этой виной, "надеясь смирением, услужливостью… избыть вину, отмолить прощение".
Однако в осмыслении характера главного героя самую важную роль играет случай с рыбой. Однажды Игнатьич поймал громадного осетра, а вытащить не смог. "Упускать такого осетра нельзя. Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову". Рыба эта и впрямь была удивительная. "Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах ее тела", на "доисторического ящера походила рыбина". Пытаясь вытащить осетра, рыбак упал за борт, рыба начала биться и всадила в себя и ловца множество крючков. "И рыба, и человек слабели, истекали кровью", "караулит их одна и та же мучительная смерть". Игнатьич боролся за жизнь, теряя сознание, а рыба все время прижималась к нему, толкая на дно. Герой понял, что "пришла пора отчитаться за грехи", в полузабытьи просил у Глаши прощения. Его спас случай: волна от проходившей мимо лодки помогла рыбе сорваться с крючков. "И ему сделалось легче. Телу - оттого, что рыба не тянула вниз… душе - от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения".
В схватке Игнатьича с осетром царь-рыба олицетворяет природу, а Игнатьич - человека. Причем характер человека испытывается на прочность в экстремальных условиях, в которых он из ловца сам становится добычей. В поединке с царь-рыбой герой постигает истину: смысл человеческой жизни не в накоплении богатств, а в том, что надо всегда оставаться человеком, не идти против своей совести. В самом корне слова "природа" заключен глубокий смысл: это то, что родит, что дает жизнь. Природа - существительное женского рода, и ее олицетворение в книге - царь-рыба - тоже. В схватке она оберегает свое брюхо, набитое икрой, которое символизирует продолжение жизни. В таких ситуациях человек начинает ощущать тайну происходящего, Игнатьич вспоминает свою жизнь, деда, поучавшего молодых: "Если есть за душой тяжкий грех - не вяжитесь с царь-рыбой". И вот Игнатьич отчитывается перед своей совестью за грехи, особенно за тот, который считает самым тяжелым. Меняется его настроение: от радости обладания рыбой - к ненависти и отвращения к ней, затем - к желанию избавиться от нее. Перед лицом смерти он пересматривает свою жизнь, исповедуется перед собой и раскаивается, чем и снимает с души тяжкий грех. Активная работа души, полное нравственное перерождение спасают Игнатьича от смерти. Я считаю, что пафос всей книги "Царь-рыба" - в преклонении перед красотой нашей земли, в обличении тех, кто эту красоту разрушает. Защита природы, защита человеческого в человеке - основная мысль, которая проходит через все произведение Астафьева, и она связана с высокими гуманистическими традициями русской классической литературы. Поэтому произведение В. Астафьева преподносит нам, читателям, настоящие уроки доброты, человечности, любви к родной земле и людям.
Роман Игнатьевич, тяжело вздохнув, отошёл от запылившегося окна. Очередной серый день, облик которого он увидел сквозь стекло, не располагал к радостным мыслям. Окинув исподлобья тяжёлым стариковским взглядом маленькую неприбранную комнатку, он взял со стола пачку "Беломора", в которой оставалось лишь две папиросы, и вернулся к окну.
Открыв форточку, Игнатьич, как называли его соседи, привычным движением смял мундштук папиросы и закурил. Крепкий, едкий дым проник в его легкие, и старик зашёлся кашлем. "Опять, - подумал он, недружелюбно глядя на дымок, поднимавшийся вверх, - А ведь Нюрка-покойница предупреждала…" Да, врачи и умершая полтора года назад жена Игнатьича - Анна Фёдоровна - строго-настрого запрещали ему курить, но… Что ему оставалось?
Когда Игнатьич начинал задумываться о том, как и чем он живёт в последнее время, он не находил окружающей его обстановке другого названия, кроме как "пустота". Пустота царила во всём: его жена, единственный человек в жизни, без которого он никак не мог обойтись, умерла;
Есть дочь Светлана, но у неё своя семья и ей нет дела до брюзжания старого отца, до его болячек и вечного недовольства происходящим. Её хватало лишь на то, чтобы позвонить Игнатьичу в день рождения, да ещё, может быть, на Новый Год. Виделся отец с дочерью последний раз на похоронах Анны Фёдоровны.
Игнатьич не знал, то ли они с женой так воспитали свою дочь, то ли её муж, человек, считавший себя членом "высшего общества" не одобрял встречи Светланы с двумя полунищими стариками, но так или иначе, Игнатьич крайне редко общался с дочерью.
Порою, его душу согревало понимание того, что у дочери, в общем-то, всё в порядке, всё хорошо, что она ни в чём не нуждается. Он вспоминал, как года два или три назад, он, ещё с женой, был у Светланы в гостях. Игнатьича, простого русского мужика-работягу, поразила обстановка, в которой живёт его дочь: роскошная четырёхкомнатная квартира, шикарная иностранная машина, безумно дорогая мебель…
Игнатьич ещё раз затянулся папиросой, но кашель стал нестерпимым и он выбросил её в форточку. Прошаркав тапками, он подошёл к облупившейся от времени тумбочке и включил старый, повидавший многое на своём веку "Рекорд". Минут через пять, на долго прогревавшемся экране появилась картинка - по телевизору показывали концерт. Какая-то дико размалёванная девица, в юбке, с трудом прикрывавшей её живот, передёргивая худыми ногами, весьма немузыкально пыталась донести до зрителей как же сильно она кого-то любит. Игнатьич посочувствовал объекту страсти этой "певицы", но потом ему стало противно смотреть на такое убожество, и он выключил телевизор, заставив девицу замолчать.
Поразмыслив немного, он прошёл в кухню, сел на стул и взял со стола вчерашние "Известия". По старой, многолетней привычке, Игнатьич начал чтение газеты с передовицы, но, поняв, что его почему-то уже совершенно не беспокоит "дальнейшее нагнетание напряжения в отношениях между правительством и парламентом", отложил газету в сторону. Делать было совершенно нечего.
Игнатьичу стало ещё тоскливее, оттого, что он сидит и не знает чем ему заняться. Он никогда не был бездельником. Всю свою жизнь он честно работал, чтобы получить квартиру, чтобы поставить на ноги дочь, чтобы было, что оставить внукам. Да, у него есть квартира, да у дочери всё хорошо, а он сам? Его собственные ноги понемногу отказывают, курить ему запретили, заняться нечем. Такая жизнь была Игнатьичу невмоготу. Он захотел было позвонить кому-нибудь из старых друзей, но вспомнил, что Серёжка - их всегдашний заводила - сейчас на даче с детьми, Петька - в больнице, а Колька… Колька - на кладбище.
И тогда Игнатьич решился. Порывшись в карманах, он достал последние деньги (ничего, послезавтра - пенсия), неторопливо оделся и вышел из дома.
На улице какие-то молодые ребята, смеясь и изредка переругиваясь, занимались ремонтом красивой машины, стоявшей, почему-то, на газоне у его дома. Маленькие соседские девчонки задорно прыгали через скакалку, а их сверстники рядом на площадке гоняли мяч. Даже в такой хмурый день, вся эта картина была яркой, весёлой и жизнерадостной. Игнатьич, в своём грязно-сером не по сезону пальто и мятых коричневых брюках, каким-то мрачноватым призраком проскользнул мимо царившей вокруг суеты и вышел со двора.
Там, куда он направился, ещё три-четыре года назад всегда была шумная толпа, споры в очередях, иногда и драки. Да и теперь свежевыкрашенная вывеска "ВИНО" не очень-то гармонировала с тем, что творилось под ней: пять-шесть бомжей, парочка таких же, как Игнатьич, одиноких стариков, да кучка полупьяных подростков полусидела-полустояла у дверей с ободранной краской. Едва лишь он подошёл к магазину, как к нему подскочили двое на вид не совсем трезвых мужиков и произнесли ставшую для них, видимо, уже дежурной фразу: "Ну, что? Возьмём на троих?" Игнатьич молча кивнул.
- Давай деньги, отец, - произнес один из них, молодой, худощавый парень без двух передних зубов и с давно не мытыми волосами, - Сейчас, я мигом.
Через пару минут он вернулся, держа в руке пол-литровую бутылку водки.
- Отойдём, что ли куда-нибудь, - предложил парень, - нельзя же здесь…
Метрах в пятидесяти от магазина был небольшой скверик - излюбленное место местных алкашей. С трудом поспевая за своими более молодыми спутниками, Игнатьич доковылял туда и сел на скамейку, пытаясь отдышаться.
- Один момент, - выдохнул второй из "компаньонов", здоровенный мужик, лет пятидесяти с небольшим, с красным до неприличия лицом, и вытащил откуда-то из недр своей необъятной куртки три пластиковых стаканчика, - наливай, - кивнул он "худому".
- Ну-с, за знакомство, - торопливо ответил парень, раздав всем наполненные стаканы, после чего моментально осушил свой.
- За знакомство, - согласившись, кивнул Игнатьич и, не торопясь, выпил.
После того, как новоявленные "друзья" выпили по второму стаканчику, неожиданно обнаружилось, что бутылка опустела.
- Продолжим? - залихватски спросил "худой", который из всех троих проявлял в этом вопросе наибольшую активность.
- Продолжим, - подтвердил Игнатьич и, предвидя следующую фразу "худого", полез в карман за деньгами.
"Краснолицый" тоже достал пару мятых бумажек и отдал их "худому", который, слегка покачиваясь, побежал обратно к магазину.
Когда он вернулся, то отвыкший от водки, а потому изрядно нетрезвый Игнатьич успел вкратце изложить "краснолицему", которого звали Володей, обо всех своих неприятностей.
- Сука твоя дочь, - вздохнул Володя, - да и муж её… - он коротко ругнулся.
- Не говори так, - полупьяным голосом жалобно попросил Игнатьич, - тут и моя вина есть.
- Ну, как хочешь, - не стал спорить Володя и повернулся к "худому". - Принёс?
- Конечно, - тот поставил на лавочку ещё одну бутылку. - Открывай!
После того, как "худой", именовавший себя Димой, сбегал за третьей бутылкой, и она была откупорена, новые знакомые начали дружно успокаивать расчувствовавшегося Игнатьича. Он слушал их, уже с трудом понимая, о чём они говорят. Он не слышал их слов. В его голове вертелась совсем другая мысль: "Почему? Почему у этих, в общем-то, опустившихся людей, я нашёл больше понимания и поддержки, чем у собственной дочери? Что я сделал не так?" Но ответа старик не находил.
Начали сгущаться сумерки и Дима, внезапно вспомнив, что его кто-то ждёт, неуверенной, но достаточно быстрой походкой удалился, предварительно сердечно попрощавшись с собутыльниками. Володя некоторое время ещё сидел на лавочке, держа за плечи пьяного Игнатьича, но затем и он, взглянув на часы, извинился перед стариком и тоже ушёл. Игнатьич вновь остался один. Он уже ни о чём не думал.
Он сидел с закрытыми глазами, стараясь не завалиться на бок, как вдруг, неожиданно, как неясная, смазанная картина у него перед глазами пронеслась вся его жизнь. Голодные, холодные, грязные детские годы, когда он беспризорником ночевал в подъездах и под горящими котлами. Война, куда он ушёл добровольцем, и где был тяжело ранен. Рождение дочери, похороны жены, его нынешняя маленькая пыльная квартирка… "Что ты сделал за свою жизнь? К чему ты пришёл? Чего ты добился?"
Внезапно от этой гнетущей тоски, да и от выпитой водки, пожалуй, тоже, у Игнатьича заболело сердце. Сначала его защемило, а затем, неожиданно, резкая, страшная по силе боль пронзила насквозь всё стариковское тело. Схватившись за левую половину груди, он рухнул со скамейки и, зачем-то стал отползать на газон, в кусты. Кроме боли он не чувствовал ничего.
Проходившая мимо влюблённая парочка с недоумением взглянула на скорчившегося грязного старика и, решив, что он всего лишь сильно пьян, отвернувшись, скрылась из вида.
Игнатьич перестал чувствовать боль. Он лежал, уткнувшись лицом в траву, и от её запаха угасающему разуму стало казаться, что по этой траве навстречу старику бежит его дочь, только почему-то совсем маленькая. Она звала его, протягивала к нему руки, звала к себе… Игнатьич потянулся к ней, приподнявшись на локтях, но старое больное сердце не выдержало, руки подкосились, и он опять упал на траву. Его прокуренные лёгкие выдохнули в последний раз и дыханье остановилось.
На следующее утро какой-то бомж, пробираясь между кустами в поисках пустых бутылок, наткнулся на безжизненное тело Игнатьича.
- Эй, приятель! - произнёс он. - Пора вставать!
Но старик уже не мог ответить ему. Равнодушно хмыкнув, бомж продолжил свои поиски.
Когда вечером он опять проходил мимо и увидел, что Игнатьич лежит там же, где и был, после недолгих раздумий, он, наконец, сообразил, что старик мёртв. Озираясь по сторонам, он торопливо обшарил карманы одежды покойника, но ничего не нашёл и, плюнув, счёл за лучшее поскорее уйти.
Через пару часов тело Игнатьича всё же обнаружили и отвезли в морг. Поиски родственников ни к чему не привели и "неизвестный мужчина, на вид лет семидесяти, без признаков насильственной смерти" был сожжён за государственный счёт.
Прошло полгода и наступил день рождения Романа Игнатьевича. Светлана набрала номер его телефона, но никто, разумеется, не ответил. "Наверное, с друзьями встретился. Празднует, - подумала она и повесила трубку. - Ладно, сам перезвонит".